Именно леди Астор, и только ей одной удалось кое-чего добиться от Сталина. Она сказала ему, что Советы не умеют обращаться с детьми. Сталин, убежденный в том, что Россия жертвует всем ради воспитания подрастающего поколения, неожиданно нахмурился и, не скрывая удивления и досады, показал рукой удар хлыста, воскликнув с чувством: «В Англии детей бьют!».

«Если бы там была вся Россия, вся Россия растерялась бы и прикусила язык, — продолжает рассказ Шоу. — Но попытка смутить леди Астор или заткнуть ей рот имела не больше шансов на успех, чем попытка мухи устоять против урагана. Пылкая и бесстрашная женщина заставила Кремль ходит ходуном. Он (Сталин) не знает, что говорит. Она (Нэнси Астор) за свои слова отвечает. Не зря же она в самом деле пестовала и финансировала экспериментальный лагерь сестер Макмиллан в Детфорде. А эти прелестно одетые девочки в колхозе — почему они торчат в своей прелестной детской, почему не идут со своими новенькими, с иголочки, куклами на свежий воздух? Няня сказала, что утром шел дождь. Какая чушь! Ребенку мало дела, идет дождь или светит солнце. Это не его забота! А зти платьица без пятнышка, эти белоснежные лица и ручки! Ребенок должен быть растрепанным, грязным, чумазым, — правда, не за столом. Почему у них платья, как в русском балете? Их нужно одевать в грубую полотняную одежду, которая просыхает за полчаса. «Пришлите ко мне в Лондон женщину с головой, — приказала она Сталину, — пусть поучится, как надо обращаться с… живыми пятилетками!»

Подавленный этим шквалом, Сталин, по-bpi дршому, решил, что в словах пылкой женщины есть что-то дельное. Он взял конверт и попросил леди Астор написать на нем свой адрес. Мы были польщены, но отнесли это за счет вежливости Сталина, не ожидая никаких последствий. Однако Россию не всякий поймет. Леди Астор выторговала себе одну толковую русскую женщину. Едва она успела вернуться домой, как за ней примчалась целая дюжина русских женщин, она нянчилась с ними, делилась опытом, возила в Детфорд. Утешительно думать, что ее красноречие не было истрачено понапрасну. Но ей, наверно, подумалось еще, что «дядя Джозеф» не остался у нее в долгу, рассчитался с нею за все ее буйство».

Потом пришла очередь лорда Лотиана. Он посвятил Сталина в то трудное положение, в каком оказалась тогда английская либеральная интеллигенция. Остатки партии разделились: правое крыло примкнуло к консерваторам, а левое осталось ни при чем. К лейбористской оппозиции левые не присоединялись, ибо в области государственного управления во многом принципиально расходились с лейбористами. Левые либералы, по мнению Лотиана, были единственной политической организацией на Западе, способной ка подлинно научное построение коммунизма. Такая программа определяет им место слева от лейбористской партии, что создаст новую ситуацию в британской политической жизни.

Ну, лиха беда начало! Доложив обстановку, лорд Лотиан возьми да предложи Политбюро пригласить Ллойд-Джорджа с официальным визитом. Он — лидер новой секции, и ему нужно убедиться своими глазами в достигнутых Россией успехах. Сталин только улыбнулся в ответ. С юмором, который едва ли дошел до его гостей, он пояснил, что роль господина Ллойд-Джорджа в гражданской войне, когда барон Врангель вел белых в поход против красных, — эта роль делает официальное приглашение этого господина невозможным. Однако если только господин Ллойд-Джордж пожелает прибыть в Россию как частное лицо, он не останется в обиде на своих экскурсоводов.

В разговор вступил Шоу, спросивший, распространяется ли это приглашение и на господина Уинстона Черчилля. Сталин ответил загадочной фразой: что был бы счастлив встретиться с господином Черчиллем в Москве, поскольку у него есть все основания испытывать к Черчиллю благодарное чувство. Шоу так расшифровал эту шутку: «Черчилль обеспечил Красную Армию обувью, одеждой и оружием. В бытность свою военным министром он пожертвовал более сотни миллионов, отпущенных Парламентом на войну с Германией, в пользу царской контрреволюции в России. Большевики выиграли войну, обмундировав и вооружив свою армию с легкой (и щедрой) руки Великобритании»

Лорд Астор, ради которого было затеяно это свидание, вмешался очень кстати, заметив, что, вопреки разнузданной антисоветчине, которой дышит британская пресса, в Англии набирают силу дружеские настроения по отношению к России и проводимому ею великому социальному эксперименту. В своем всегдашнем стремлении загладить все неприятное и создать атмосферу взаимной расположенности лорд Астор зашел так далеко, что Шоу пришлось в заключение беседы спросить Сталина, слышал ли тот о человеке по имени Оливер Кромвель.

— А в какой связи вы об этом спрашиваете? — поинтересовался Литвинов.

— В той только связи, — сказал Шоу, — что в Ирландии есть старинная баллада, и в этой балладе Кромвель советует своим ребятам:

Так вот, все, что рассказывал вам лорд Астор о ваших английских друзьях, — истинная правда. Но чтоб порох был сухим!

Сталин воздержался от комментариев по поводу бога, но порох обещал держать в лучшем виде.

Любезный комплимент в адрес ветерана-фабианца и сердечные слова прощания завершили интервью. Посетители считали, что с их стороны не было излишней дерзостью оторвать Сталина от дел на какие-нибудь полчаса. Взглянув на часы, они убедились, что уже за полночь и что на самом деле они провели со Сталиным два часа тридцать пять минут.

Коньком английских и американских газет были сплетни, так что для них, пожалуй, самым примечательным эпизодом в этом путешествии стала знаменитая «бородомойка» Шоу. Журналисты пронюхали, что леди Астор мыла Шоу бороду — как говорят, по личной просьбе миссис Шоу. Шоу возроптал: «В России не существует или, по крайней мере, не существовало в 1931 году толпы газетчиков, преследующих на Западе всех знаменитостей. Эти преследования и эти приставанья, слава богу, там неизвестны». Рассказ о мытье бороды был, таким образом, добыт из вторых рук, а вот что случилось на самом деле: «Нам всем до смерти нужно было помыть голову после трех дней и трех ночей в поезде. У леди Астор как раз оказалось нужное мыло. Я пожаловался, что она забрызгала мне всю рубашку. Она велела мне снять ее. Я разделся до пояса. Наш разговор и головомойка основательно отвлекли нас. Когда же мы услышали какой-то шум и подняли головы, мы не увидели ни репортеров, ни фотоаппаратов — только весь персонал гостиницы и столько жителей Москвы, сколько могло поместиться в комнате. Все они наслаждались этим зрелищем, и, насколько нам известно, за вход с них плату не брали».

Вскоре после войны в провинции начался подлинный Шоу-«бум». Чарльз Макдола разъезжал с пьесами Шоу по всей стране. Театр «Эвримен» в Хэмстеде прямо расцвел на шовианском репертуаре.

Иной раз на последние репетиции удавалось затащить и самого автора. Об этих посещениях ходят легенды. Многим россказням, конечно, нельзя верить, и самый, может быть, популярный анекдот я решил привести здесь в авторизованном варианте Шоу: «Когда мы репетировали сцену в саду из «Другого острова Джона Булля», Джон Шайн, игравший Ларри Дойля, спросил меня, не производит ли один из его уходов со сцены впечатления, будто ему приспичило облегчиться. Я ответил: ясное дело, производит. Но так и задумано. Шайн и глазом не моргнул, но чего это ему стоило! Потом он пошел трубить по свету эту историю, а теперь ее приладили уже, кажется, ко всем моим пьесам».

Вест-Энд тоже ухватился за его раннюю пьесу. Через год после войны Роберт Лорейн возобновил в Театре Герцога Йоркского «Оружие и человек». Шоу не сумел попасть на премьеру из-за того, что в тот вечер у него была лекция, и Лорейн обиделся: по такому случаю можно лекцию и отменить. Но на втором и третьем представлениях автор был и «вынес страшное впечатление, что 1894 год повторяется снова. Прежняя история сводилась к следующему. Премьера прошла с бурным успехом. Артисты старались как можно лучше подать пьесу, не ведая, что их ожидает. Ожидал же их непрерывный хохот и долго не смолкающие аплодисменты. Ну, они и обрадовались. Всякое недоумение осталось позади — ясно: они ломают комедию, фарс. Следующие спектакли играли уже только ради смеха, и в ответ не получили ни смешка. Давал себя знать нежелательный эффект шовианства. В каждом персонаже сидит Шоу и брызжет шовианизмами. Сначала публика в ответ на это посмеивается, потом разочаровывается и приходит в ярость». Лорейну Шоу сказал, что его игра не делает чести артисту, что он попросту побирается, выклянчивая смешки, хватая их на лету. Далее Шоу обратился к Лорейну с монологом, который бы не грех повторять про себя всем актерам: «Публику можно покорить только так. Не обращайте никакого внимания на ее смех. Пусть смеется — Вы себе играйте дальше, пусть публика пропустит мимо ушей из-за собственного шума полпьесы. Помните, что фразы, не расслышанные вовремя, кажутся нам самыми лучшими. Уши проигрывают — глаза выигрывают: иллюзия не нарушается, пьесу смотрят, не прерываясь… Я буду специально указывать в тексте, что о публике думать запрещается и что актеры должны, забыв обо всем на свете, держаться текста и только текста, не задумываясь, слышит их кто-нибудь или нет. Вам хочется, чтобы публика участвовала в представлении? Кроме провала Вы этим ничего не добьетесь. Пусть рецензенты расхвалят премьеру. Публика мало-помалу разберется, что имеет дело с очередным ядовитым занудством Шоу — без чувств, без характеров. В театр их уже калачом не заманишь, и Ваши два месяца сократятся до полутора. Да чего уж там — в виноватые все равно угожу один я».