Прощаясь с Джи-Би-Эс в холле, я поинтересовался, кончил ли он свою новую пьесу. Он отвечал, что предстоит еще многое исправить, что сочинение этой пьесы чуть не угробило сочинителя и что его берет сомнение относительно того, возможно ли вообще написать эту пьесу так, как он ее задумал.

Его прервал телефонный звонок: что-то не терпелось узнать «Всемирным новостям». Шоу взял трубку и стал объяснять, что если пьесу вообще поставят, то премьера состоится на Малвернском фестивале, но может статься, она не будет достойна жизни на сцене. «Я старик, — добавил он, — и слишком распускаю слюни».

На этом он закончил беседу, хотя звуки, доносившиеся из трубки, пока он клал ее на рычаг, свидетельствовали о том, что невидимый собеседник был из разговорчивых.

Осенью 1947 года умер лорд Пассфилд. Шоу писал в «Таймс»: «Я считаю, что прах Сиднея Уэбба должен покоиться в Вестминстерском аббатстве; пусть не рассчитывает на нашего великого кокни собор Святого Павла».

Урны с прахом Сиднея и Беатрисы Уэбб, конечно, достались Вестминстерскому аббатству, и за исключением, может быть, нескольких англиканских фанатиков, все сочли это место достойным памяти усопших.

14 марта 1948 года Элеонора О’Коннел посетила Шоу в Эйоте и в тот же день направила мне свой босуэлловский[210] отчет.

— Что вас гонит в Америку? — спросил он Элеонору вместо приветствия.

— Ищу свободу. В Европе ее сейчас нет.

— Ищите ее в России, — завел свою пропаганду Шоу. — Поймите: России не нужна еще одна война. Газеты все врут, вы им не верьте. Сталин отлично понимает, что война может погубить Россию, и глупостей делать не станет — не то ведь недолго его и расстрелять.

— Вот вас бы точно расстреляли, — кипятилась Элеонора, — если бы вы развернулись не в Англии, а в России.

Потом обсуждали проблему свободы. Шоу козырял избитыми доводами в пользу порядка («Что бы с нами было без полиции?»), Элеонора ловко отбивалась. Шоу утомился и заявил:

— Ну, времени у вас немного; так скоро социализму не учатся.

Перешли на более частные темы. Говорили и обо мне, но об этом лучше скромно умолчать. Затем было объявлено, что двое посетителей желают видеть Шоу. «Подождут», — отозвался Шоу, причем гости, конечно, расслышали его ответ.

Элеонора узнала, что зимой Шоу не отапливал дом и таскал за собою по комнатам электрический камин. Поднимая камин, он однажды надорвался, и пришлось звать хирурга.

Гостью порадовала дружба Шоу с большим рыжим персидским котом: кот всюду ходил за ним, спал на коленях, выслушивал признания, которые его хозяин делал на особом, «кошачьем» языке. Шоу еще больше стал туговат на ухо, отметила Элеонора, и заметно сдал со времени их последней встречи: ходил с палочкой неохотно покидал кресло.

— Жду смерти, — сказал он. — Жизнь прожита. Как я устал!..

Целуя ее на прощанье, он проговорил:

— В стариковском поцелуе много плесени.

Несколько недель спустя я провел с ним пару часов, и он держался довольно сносно, даже припомнил, что полтора года назад я выспрашивал его о Кейре Харди.

— Вы уже сделали этот фильм? — поинтересовался Шоу

— Нет. Харди меня не очень увлек.

— Он был простая душа. Не мог понять, как это можно, чтобы английский джентльмен вроде Эдуарда Грея без смущения врал всем в глаза, а потом уходил из Палаты общин, выставив вруном своего противника. Помню, Харди мне рассказывал, как однажды он целый час объяснял докерам социализм. Лил страшный дождь, слушатели жались к стенам. По окончании речи кто-то спросил: «А почему докладчик ни слова не ска< зал о политике? Как он смотрит на отделение церкви от государства в Уэльсе?» В Брэдфорде готовился митинг

Независимой рабочей партии, и Харди отчаивался, что не знает политики партии в отношении землевладельцев. По дороге на собрание он поделился со мною своей бедой.

«Скажите, что нетрудовой доход надлежит облагать налогом», — подсказал я. Он тотчас взял мое предложение основным пунктом в свою программу. Какой-то он был нерасторопный: не умел управлять людьми, совершенно не знал, с какой стороны подойти к политикам и парламентариям. Он был просто честный малый, прямая противоположность Рамзею Макдональду, который живо разобрался, что к чему в этом мире.

Мне вдруг пришло в голову, что я ни разу еще не спросил Шоу, встречался ли он — или, может быть переписывался — с предметом своей первой любви, Генриком Ибсеном. Пользуясь случаем спрашиваю теперь. «Ни встреч, ни писем, — отвечает Шоу. — Правда, я был на дружеской ноге с Уильямом Арчером, у которого была куча норвежских родственников — Арчер и язык знал хорошо. Он был, между прочим, недурной поэт, и его глубоко задела поэтическая струна Ибсена. Он мне и передал эту заразу — переводил для меня Ибсена с листа задолго до того, как Ибсена хорошо узнали в Англии. Вот Арчер видел Ибсена. В кабинете драматурга висел странный портрет. Арчер спросил, кто на нем изображен. Подавив смешок, Ибсен объяснил: «Стриндберг. Не бойтесь, не укусит!» Уже много времени спустя я интересовался у Нансена, какой был Ибсен человек. А Нансен только и вспомнил, что Ибсен страшно много пил».

Я заметил Шоу, что Ибсен жаждал власти, и, заполучи он ее, — человечеству не поздоровилось бы, что подтверждается на примерах со всеми искателями власти (которых я представил Шоу поименно).

— Вот вы поносите последними словами Цезаря, Кромвеля, Наполеона, Муссолини и прочих, — отвечал Шоу, — но, пожалуйста, не забывайте, что все они начинали в демократических рамках, демократия сажала их за тюремную решетку.

Несколько лет назад в одной из своих статей он уже высказал эту мысль, и поэтому возражение было у меня наготове:

— Так недолго оправдать Тихоню Чарльза, Криппена, Ландрю Джека-Потрошителя, Берка, Хейра, а заодно и всех тех тоталитаристов, что отбывают сейчас свой семилетний срок в Дартмуре. И никто из упомянутых вами безумцев не ступал уже на путь демократии, когда положение складывалось в их пользу и они могли развернуться без помех.

— Вас не переубедить.

— И слава богу.

Тема была скучная, неблагодарная — жаль было дорогого времени, и я передал Шоу отпечатанную на машинке запись двух наших предыдущих бесед о заключительном этапе его дружбы с Грэнвилл-Баркером. Я обещал не предавать документ гласности, пока живы причастные к этой истории лица. Шоу внимательно перечитал текст, признал все верным и в ответ на мою просьбу обещал прислать письменное подтверждение правильности всего написанного. Через несколько дней он исполнил свое обещание: «Свою вторую жену, Эллен, Грэнвилл-Баркер встретил, когда она была замужем за Арчи Хантингтоном. Баркер и Эллен очень скоро пришлись друг другу по душе, и Баркер стал меня просить, чтобы я уговорил его тогдашнюю жену, Лиллу Маккарти, дать ему развод, за что ей ежегодно будет выплачиваться пятьсот фунтов. Лилла с негодованием отвергла предложение, воспылала яростью против Баркера, причем перепало и мне — за неприличную мою комиссию. Когда я все рассказал Баркеру, он прямо как с цепи сорвался — грозился избить Лиллу, если встретит ее на улице. Он поглупел из-за любви к Эллен, своей новой супруге, потерял разум и вел себя как безумец. Его сразило отчаяние, и он молил меня сделать хоть что-нибудь, хоть чем-нибудь пронять Лиллу. Опять я к ней пошел, веско повторил его предложение и заметил, что, согласившись, она будет ежегодно иметь пятьсот фунтов, а откажется — не получит ни гроша, ведь Баркер — бедняк. Как видите, чистой воды шантаж. Уязвленная гордость сделала Лиллу до невозможности прозорливой, и она решила, что Баркер и ее соперница уже живут вместе. «Нет, — ляпнул я. — Он я Париже, а она за океаном, в Нью-Йорке с мужем». За эти слова она и ухватилась: «Как же они тогда успели обо всем договориться так скоро?» Вопрос поставил меня в тупик, из которого я выбрался, предположив, что они, вероятно, посылали друг другу шифровки по телеграфу. Затем я обещал во всем разобраться и ушел. Разобрались они уже без меня. Лилла немедленно написала мужу Эллен, что Баркер посылает его жене шифрованные каблограммы. Письмо произвело страшный шум, и Эллен мне никогда этого не простила, считая, что один я был всему виной. Ей и вообще-то не нравилось мое влияние на Баркера. В духовном своем развитии она не перешагнула за рубеж 1865 года; мировоззрение ее сформировалось на чтении Генри Джеймса и Джорджа Мередита, до Маркса и Бергсона она не добралась; литература после 1865 года и особенно творения Шоу — все это было для нее «от лукавого».