Раз уж об этом зашла речь, я спросил Шоу, пыталась ли когда-нибудь миссис Кэмбл задерживать его у себя, не отпуская домой, к жене, как это делала Оринтия в «Тележке с яблоками».

— Ну, разумеется!

— И добивалась успеха?

— Сцена на ковре в «Тележке» взята из жизни. Часто, когда я вставал, чтобы уйти, Стелла пришпиливала меня к месту и творила чудеса — лишь бы я опоздал к обеду. Дело доходило до настоящей потасовки. Только научившись выворачивать ей руки, я нашел на нее управу. Один раунд нашего матча действительно закончился на полу. Мы дрались как звери… Она заходила безбожно далеко. На репетициях «Пигмалиона» она прямо-таки изощрялась, делая все назло мне, именно так, как я просил ее не делать. Я в конце концов назвал ее любительницей из Белсайзского парка. Как радовалась тогда Мерион Терри — та знала, с кем имеет дело, и была со мной всегда настороже. Чтобы совсем унизить Стеллу, я сказал, что ее вариант монолога из моей пьесы устраивает меня больше, чем мой собственный, и что, если ей удастся его запомнить, я охотно приму эту замену… Но где ей было запомнить!.. Стелла — это чудовище. Я помню, как она сказала артисту, игравшему полковника Пикеринга… Кто это был? Во всяком случае, это был рафинированный мужчина с отменными манерами и великолепный актер. Так вот, во время репетиции она бросила ему: «Будьте добры, поставьте стул сюда и постарайтесь сделать это хоть немного по-джентльменски!»

Почему он не запустил в нее проклятым стулом, никак не возьму в толк. Я бы устроил ему за это овацию.

Ох, как не понравился бы миссис Шоу мой вопрос, но я не удержался и спросил Шоу, привлекала ли его физически Аини Безаит. Он отвечал:

— У нее не было и тени женской привлекательности. Разве я не говорил вам, что Раина из «Оружия и человека» это Анни?

— А Дункан? Ведь все еще уверяют, что именно она сказала вам: «У вас лучший в мире мозг, а у меня лучшая в мире фигура. У нас должен быть лучший в мире ребенок». Я опровергал этот слух, ссылаясь на вас, но…

— Нет дыма без огня. Эту историю придумали после того, как мы действительно встретились. Я был приглашен к леди Кеннет Дин. На диване я увидел женщину, запеленатую в какую-то ткань и скучавшую в одиночестве. Она была вся какая-то пришибленная, а лицо — словно из сахара, который кто-то долго вылизывал. Меня представили Айседоре. Восстав с дивана, она раскрыла мне объятия с воплем: «Я любила тебя всю жизнь. Приди ко мне!» Ну, я подошел. Посидели на диване. Нас окружили гости, решившие, должно быть, что начинается домашний спектакль. Мы не стали их разочаровывать и сыграли для них за час один акт из «Тристана и Изольды». Потом она просила меня навестить ее и объявила, что будет танцевать для меня без этих своих пеленок. Я торжественно записал день визита, а потом его пропустил.

Летом и осенью 1943 года я несколько раз встречался с Шоу в Лондоне — на Уайтхолл-Корт, у Элеоноры О’Коннел и дважды на улице.

Встретившись с Шоу неподалеку от Фрицрой-Скуэр, я услышал от него: «За три с чем-то года эйотской жизни я вовсе разучился ходить. Лондон снова учит меня ходить».

Он указал на церковь на другой стороне улицы: «Вон там венчалась моя сестра Люси. Я хорошо помню ее свадьбу: церковь едва не разнесли молодые люди, каждый из которых был убежден, что именно он — герой дня».

Он рассказал, как обходит теперь места, связанные с воспоминаниями его холостой жизни. Только что он побывал возле дома на Оснабург-стрит, где когда-то жил, и обнаружил, что там теперь фабрика. Сейчас он разглядывал свой прежний дом № 29 на Фицрой-Скуэр. Я спросил, на каком этаже он обитал.

— Моя спальня выходила на площадь и занимала весь фасад верхнего этажа. Прямо под ней помещались гостиная и маленькая комнатка, тоже выходившая на площадь и служившая мне кабинетом. Мы с матерью занимали два последних этажа. А когда я стал прилично зарабатывать — тысячи две с половиной в год, — я этот дом купил целиком, в подарок маме. Потом я переселил ее в Парк Виллидж Вест, дом № 8. Там она умерла.

— А где вы еще побывали?

— Да где я только ни был, весь Лондон прочесал. Чтобы добраться до Виктория-парк, где жила Кандида, я поездом трясся до Шордича, а потом скучал в двух автобусных очередях. На днях я пешком ходил в Уондсуорт, обошел свои старые боевые позиции: доки, Лэмбет, Бермондси, Клэхем, спустился по Фулхэм-роуд к Путни. Постоял на Бромптон-Скуэр…

— На Бромптон-Скуэр?

— Там жила Дженни Петерсон. Отлично помню, как однажды Дженни провожала меня в три часа утра, а какая-то старуха высунулась из окна и в полный голос оповестила соседей о том, что она о нас думает. Ни Дженни, ни мне это удовольствия особенного не доставило, и с тех пор мои появления обставлялись менее театрально.

Мы вышли на Оксфорд-стрит, и он позвал меня пойти с ним в Гайд-парк.

— Я предпочитаю совершать такие турне в одиночку. Но ваше общество меня успокаивает и бодрит. Не знаете, почему?

Я не знал, но наугад ляпнул:

— Может быть потому, что меня занимают человеческие существа, а не абстрактное понятие человечества?

Я спросил затем:

— Как вы думаете, был у нас за последнее тысячелетие действительный прогресс?

— Да кто его знает. Быть может, мы отягощены большей осведомленностью, чем наши далекие предки, но означают ли эти знания истинный прогресс — нужно еще доказать. Несколько лет назад можно было бы сказать, что теперешняя жизнь удобнее той, что вели наши древние островитяне, но настала война, и даже в этом пришлось усомниться. Возможно, человека подменят более совершенным животным — таким, что выполнит дело, перед которым человек сплоховал. Но отчаиваться рано. Будем надеяться на бога. Или на жизненную силу. Или на волю к созиданию. Или как вам будет угодно.

— Вы хоть сколько-нибудь верите в загробную жизнь? Есть у вас в ней потребность?

— В том смысле, в каком вы об этом говорите, я не испытываю ни веры в загробную жизнь, ни потребности в ней. Если уж умру, так умру. В личное бессмертие не Еерил и не верю. Вечный Джи-Би-Эс! Да вечный кто угодно — это же немыслимо!! Индивидуумы смертны, бессмертно творение. Я верю в вечную жизнь, а не в вечного Смита, Брауна, Джойса, Робинзона. Люди, помышляющие о вечной жизни, норовят явиться на тот свет преображенными. Их, следовательно, не признают там ни друзья, ни родственники. Лучше уж честно признаться, что в этой жизни так и не успел стать, чем хотел.

Прошло несколько недель (а может быть, месяцев) с тех пор, как было объявлено о том, что Россия ввела новый государственный гимн. Шоу вспомнил, как много лет назад он предложил выкинуть второй куплет из Британского гимна и по просьбе Эдгара сочинил свой вариант.

Он продекламировал, гнусавя, забракованный текст:

Потом торжественно прочел куплет своего сочинения:

Мы поговорили немного об общих знакомых. Потом, скрестив руки на груди, он погрузился в размышления и вдруг произнес: «Всю жизнь я был слишком занят, чтобы спокойно сесть и подумать о себе самом Но теперь, освободив для этого время, я пришел к заключению, что я великий человек». Он произнес это совершенно естественным тоном и без тени высокомерия Я понял, что от меня не требуется ни подтверждения, ни опровержения. Для него речь шла об очевидном факте, и не имело смысла спорить с ним, тем более что спорить-то было не о чем.