Как-то в августе 1943 года мы с Джоном Уордропом вышли вместе из Лондонской библиотеки и в нескольких шагах от нее наткнулись на Шоу. Он спросил нас, что мы тут делаем, и мы ответили, что только что покинули Лондонскую библиотеку. «А где она находится? Моя жена состоит там почетным членом, но я никогда там не был». Мы захотели показать ему библиотеку… Он поднялся в читальный зал и посидел там в удобном кресле. Мы показали ему, какие из его произведений есть в каталоге. Он сказал: «Я бы все это старье выкинул!» Его появление переполошило читателей и служащих. Один из библиотекарей, завидев Шоу, чуть не выронил из рук груду книг.

По улице Герцога Йоркского мы спустились к Адмиралтейской Арке. Я показал на дом, выстроенный Карпом II для Нелл Гвин. Шоу заинтересовался и стал вспоминать о своих встречах с Роденом, уже описанных в моей книге.

В последние годы он все чаще стал повторять истории, которыми делился со мной раньше, когда его рассказы были живее и злее. Прохожие узнавали его па улице. Один из них остановил Джона Уордропа и попросил передать Шоу привет от «Свободной Франции»

До поздней осени сорок третьего года его можно было встретить на затемненных лондонских улицах. Ходил он в светлом пальто.

В конце октября Колин Гарри налетел на него на Грейт-Куин-стрит. Поздоровавшись, Гарри спросил:

— Каким ветром вас занесло в эти края?

— Я тут по делам. Вообще-то я предпочитаю Лэмбет. Там нет леди и джентльменов.

— И тут их нет.

— Это мне известно. Тут только притворяются леди и джентльменами.

С 1939 года Шоу работал над составлением свода своих взглядов. Книга вышла в 1944 году под названием «Политический справочник для всех». Многое ему пришлось переписывать или писать заново. Просматривая гранки, я обнаружил целый ряд повторов — не только смысловых, но и текстуальных. Шоу был многим обязан Джону Уордропу. Тот несколько раз держал корректуру и правил до умопомрачения. Иной раз Уордроп опускал кусок, встретившийся в тексте дважды, а Шоу потом подсовывал его в новое место. Эти забавы заняли около года, и надо отдать должное терпению и целеустремленности Уордропа, выдержавшего неравный бой со слабеющей памятью автора «Справочника». Книга явственно обнаруживает нехватку былой мощи и былого юмора Шоу, но для человека его лет это было все же выдающееся предприятие.

Весной 1944 года кто-то сказал мне, что театр в Тэнбридж-Уэллсе намеревается поставить «Оружие и человек» на «облегченном» английском[196]. Потом я узнал, что это черное дело свершилось. Встретившись с автором, я с негодованием заговорил об этом, предполагая, что он сам поощрил варваров в их начинании.

— Успокойтесь, дорогой Хескет! Конфуз в Тэнбридж-Уэллсе не вызовет вселенского хаоса. Меня это тоже не касается, ибо дело не стоит выеденного яйца. Вот если бы провалился оригинальный вариант пьесы, было бы о чем печалиться. А допустим, они сыграют пристойно — и провалятся. Что это будет означать? Значит, этот сюжет не изложишь «по-облегченному», а только «по Бернарду». Не стану с вами спорить. И вовсе не я поощрил вандалов. Если бы не вы, я бы и не узнал об их бесчинствах. Мисс Пэтч раздает разрешения на постановки направо и налево, освобождая меня от этих забот. Проведай я об этом, чертовы дураки узнали бы, что я о них думаю. Но запретить им сделать эту попытку я бы не мог. Попытка — не пытка. Кому от этого убудет? Жаль, что я к ним не съездил. Любопытно, чего стоит моя пьеска как чистый сюжет, без выкрутасов с диалогами. Впрочем, если «облегченный» английский способен обезоружить «Оружие», пусть его лучше обезоруживает. Я читал много страниц «облегченных» вариантов своих произведений и не заметил особой разницы!

В том же сорок четвертом я прочел в журнале «Автор», что Шоу составил завещание, по которому его собственность отходила государству, дабы последнее использовало ее для введения «удобного английского алфавита, состоящего по крайней мере из сорока двух букв и способного поэтому с достаточной точностью служить распознаванию всех звуков английского языка, не требуя на каждый звук более одной буквы. Последнее неосуществимо при том древнем финикийском алфавите из двадцати шести букв, который до сих пор находится у нас в употреблении». Он объявлял, что новая система невообразимо сбережет время, труд и средства и призывал многочисленные учреждения, колледжи, фонды, общества и общественные организации предпринять усилия для введения и пропаганды нового алфавита. Этот план, по его словам, имел исключительное значение и потому был понятен лишь экономистам.

Я схватился за перо: «Что с Вами стряслось? Не угрожает ли падением престол Вашего здравомыслия? Все ли в порядке с сердцем? Неужели Вы и вправду хотите, чтобы Ваше состояние пустили по ветру бесчисленные комитеты кретинов — грамматиков и экономистов? Да на это уйдут ближайшие две-три сотни лет. За Вашим начинанием маячит как будто бы желание сэкономить время потомков. Но для чего экономится время? Надо знать, что с ним делать. У нас нет указаний ка то, что потомки лучше нас знают, как распорядиться свободным временем, — зачем же нам за них стараться? От души советую Вам предоставить будущему самому о себе позаботиться, а деньги истратить на какое-нибудь неотложное, ближайшее дело. Уильям Швенк Гилберт составил свое завещание так, что оно послужит на пользу профессии, которая помогла ему сделать состояние. Его пример достоин подражания. Знаю, Вы ненавидите благотворительность. Но вспомните свою собственную премудрость: никому не позволено жить в своей маленькой утопии. Нашей проклятой цивилизации трудно обойтись без филантропии. И уж совсем трудно без нее тем, кому государство и не помышляет помогать: литераторам и людям театра. После войны писательская профессия понесет, быть может, самый большой урон. Ваш долг — помочь тем из Ваших коллег, кого удача посещала реже Вас. Оставьте большую часть состояния Королевскому литературному фонду, который помогает авторам в беде, а остальное передайте на театральные премии. Такой Ваш поступок окажет благодеяние многим из тех, о ком Вы могли бы сказать: «Мне к ним идти, коли не дал бы бог спасенья»[197]. Вспомните, как Вы сами страдали от бедности, и помогите тем, кто нуждается сейчас. Бросьте фантазии и абстракции, доверьте потомков их собственным заботам».

Через месяц я встретился с Шоу, и он выпалил:

— Хескет! Вы неисправимый антишовианец. Мне так и не удалось обратить вас в свою веру. Неужели вы думаете, что я примкну к маркитантам и продавцам индульгенций, которые помогают капитализму замазывать его безобразия? Да ни за что на свете! Я по натуре не филантроп, но и не попрошайка. Не желаю одарять бедных, ибо ненавижу бедность и делаю все, что в моих силах, для ее искоренения. Если вы обзаведетесь денежками и будете готовы с ними — расстаться, не раздавайте капитал бездумно. Найдите какое-нибудь заброшенное стоящее дело и займитесь им. Если не отыщете дела, купите акции на строительство очередного города-сада. Не пропадать же деньгам. Лучше бросить их в море, чем кормить паразитов и плодить врагов. Конечно, нельзя превращаться в Грэд-грайнда[198]. Приходится иной раз помочь тем, кто своими силами не может подняться. Но лучше потом с ними не встречаться. Узнай вы их лично, помогай вы им гласно — и вам обеспечена их ненависть, а им — ваша. Так вот, лучше подарите чек-другой Королевскому литературному фонду и пусть они сами раздают эти деньги — учитесь обходиться без унижений и без стыда, без покровительства pi без проклятий.

Бедность ненавистна мне не меньше, чем вам; она ненавистна мне, как всякому человеку, испытавшему возмутительность нищеты. Однако я убежден: чем большей властью обладает государство, тем большей частной поддержки ждут художники. Все сколько-нибудь стоящие писатели — от рождения бунтари и индивидуалисты. Вы, мой дорогой коммунист, из их числа! И они скорее проклянут любое государство, любую организацию, чем примутся сочинять лживую пропаганду. Доктор Джонсон сделал самое черное дело в своей жизни произнеся: «Налог — не тирания!» И он понимал, что делал. Ни об одном стоящем художнике государство в жизни не позаботится. Все доходные места — не для него. Долг тех, кому дорог святой дух человека, — уберечь художника от голода. Вот почему я решил, что вы должны оставить большую часть своего состояния Фонду. Жизнь хороших писателей дороже алфавита для плохих. Не все ли вам равно, будут вас проклинать те, кому вы помогли, или нет? Вы ведь не покупаете их любовь. Вы отдаете деньги на то, чтобы люди жили своей жизнью, говорили своим языком и обогащали других тем, что остаются верны своему назначению. Вы отдаете деньги ради того, чтобы людям не приходилось торговать душой.