Но что толку обращать к богу закоренелого атеиста?!

Шоу преисполнился того смирения, какое спасает нас в разговоре с душевнобольными: «Милый Хескет! Вспомните школу гражданства, которую мы с вами прошли в детстве: если мы не будем поступать, как нам велят, если не подчинимся правилам, сочиненным нашими мучителями, нас ждет суровое наказание. Делом чести для нас, тайной целью наших ребячьих интриг было поэтому нарушение правил: поступать вопреки тому, что нам велят, — если есть возможность и если нас за этим не поймают. А стоило ведь только растолковать нам, что мы останемся без куска хлеба, без штанов, без крыши над головой, без защиты от любого насилия, если не уговоримся делать определенные вещи определенным образом в определенное время и не делать других вещей, каким бы искушением это нам ни представлялось, — мы бы сразу все смекнули и из романтиков-бунтарей, у которых только разбой на уме, обратились в умников-консерваторов. Меня этому не учили — я своим умом дошел. Вам было недосуг поломать голову — вот вы все еще и грезите о всяких бунтарях, анархистах и об их абсолютно несбыточной свободе. Между тем у художника одно спасение — до мелочей организованное, упорядоченное, регламентированное общество, в котором ему всегда отыщется какая-нибудь работенка. Пусть себе стоит, как безмозглый робот, у станка или водит машину — скажем, три часа в сутки. На этот заработок он будет сыт, одет, у него будет угол. Зато освободится вдвое больше времени на сочинение книг, писание картин, создание симфоний, на которые рано или поздно появится спрос. Пока социализм не даст ему всего этого, он останется, как сегодня, нищим и вором, жалким паразитом и попрошайкой, — таким его делает отсутствие личных доходов. Так что помолчите, ибо моими устами всегда глаголет истина».

Я молчал — не потому, что его устами всегда глаголет истина, а потому, что ему было восемьдесят восемь лет.

Мы перешли к моей биографии Конан-Дойля, опубликованной минувшей осенью. В январе сорок второго он усердно отговаривал меня от этой книги: «Не представляю, какая из К.-Д. выйдет книжка. Он ведь впал под конец жизни в исступленный спиритизм — его водила за нос любая гадкая девчонка. (Обычно это была именно девчонка. Фрэнк Подмор, многоопытный расследователь историй с привидениями, рассказывал: у Конан-Дойля не пробудешь и десяти минут, а уже чувствуешь — в доме бесенок.) Потом, у героя книги должен быть или счастливый или впечатляюще трагический конец. У Дойля был нелепый конец — куда это годится?!»

Шоу пошел на попятный — случай в его практике редкий:

— Я тут еще раз просмотрел вашу биографию Дойля. Какой неблагодарный сюжет — а книга вышла первоклассная. Казалось бы, что особенного в его жизни? Но вы вот сотворили интересного героя. И спиритизм Дойля объясняете убедительно, не доводя до абсурда. Его поклонники, если у них осталась капля здравого смысла, должны быть вам за это по гроб благодарны.

— Не в обычае поклонников отличаться здравомыслием. Они чувствуют удовлетворение, лишь когда их любимец изображается непогрешимым богом. Но даже превратив его в изваяние, они и изваяние это пытаются с ног до головы разукрасить, дабы в нем не осталось ничего человеческого. Между прочим, говорят, я неправ, отождествляя Дойля с его доктором Ватсоном. Многим кажется, будто он был вылитый Шерлок Холмс.

— Какое вранье! Шерлок — наркоман, который решительно никого неспособен к себе привлечь. А Ватсон — приличный человек.

Я спросил у Шоу, как он проводит теперь время. Он сообщил, что занялся изучением стенографии Питмэна: «Хочу освежиться, люблю новые веяния. Мне порой трудно писать — рука дрожит. Буду посылать в газеты стенограммы».

Писал он так же быстро, как раньше, сохраняя среднюю ежедневную норму — 1500 слов[199]. Он по-прежнему давал интервью, сочинял статьи, рецензировал книги, посылал в «Таймс» письма по военным, религиозным, политическим, медицинским и экономическим вопросам. Судя по всему, он чуть не ежевечерне слушал радио и даже не выключал трансляцию парламентских дебатов: «Большинство наших политических деятелей — просто кошмар, а не политики. Ллойд-Джордж был хорош, а Черчилль — и того лучше! Хоть бы кто-нибудь сказал им, до чего убогий стиль царит в Палате общин. Если слушать их говорильню по радио, то это сплошные паузы — после каждого слова не знают, что сказать дальше. А предлоги и союзы падают прямо как прорицания!»

Его распорядок дня мало изменился после смерти жены. Вставал в восемь, умывался, просматривал письма. В девять — завтрак и газеты. Потом — ответы на письма, посетители. В четверть второго — обед. С двух до трех — послеобеденный отдых. До половины четвертого — журналы. До половины шестого — прогулка. До семи — работа. В семь — умывание и переодевание к ужину (темный костюм). Ужин — в четверть восьмого. И часов до десяти, до одиннадцати — чтение, или радио, или работа. Иногда он откладывал письма до обеда. Тогда мисс Пэтч пыталась внести некоторое разнообразие в достаточно монотонную трапезу, обсуждая с Шоу корреспонденцию и набрасывая его ответы. На попытки мисс Пэтч завести с ним разговор Джи-Би-Эс отвечал ворчанием. Но мог неожиданно уделить чрезмерное внимание длинным письмам, полученным от каких-нибудь кляузников. Он был, что называется, «домашний колпак», но иногда выкидывал неожиданные коленца — раз как-то в Эйоте, на ночь глядя, в половине одиннадцатого уселся за фортепиано, заколотил по клавишам и что есть мочи заголосил. Рояль стоял в холле. Он перебудил полдома, а бодрствующая половина была обречена и дальше бодрствовать.

Осенью сорок четвертого Шоу объявил, что обращение ко всем учреждениям, колледжам, фондам, обществам по поводу нового алфавита ни к чему решительно не привело и теперь он поручает своим душеприказчикам «организовать фонд, из которого можно будет финансировать любой более или менее реальный проект нового фонетического алфавита, способного передать все сорок два звука, перечисленные покойным Генри Суитом, оксфордским фонетиком; затем следует сделать транслитерацию по правилам этого алфавита отдельных классических произведений английских авторов, опубликовать эти книги и разослать их во все основные библиотеки. Если через двадцать лет после моей смерти (юридический предел фондонакопления) вышеозначенное предложение не встретит ни в ком энтузиазма, деньги должны быть израсходованы на другие общественные нужды».

Дело было сделано: теперь уж мне нечего было и надеяться доживать свои дни на вспомоществование от Литературного фонда.

Еще раз Шоу ненадолго приезжал в Лондон летом 1945 года. Два воскресенья подряд, 22 и 29 июля, он приходил к чаю на Парк Виллидж Вест, 10, и оба раза фотографировал всю нашу компанию: Элеонору О’Коннел, мою жену, Джона Уордропа и меня. Он рассказал нам, как однажды испугался раввина и потом удивлялся — откуда же этот страх? Я увидел в этой истории лишнее подтверждение его непомерного самомнения. Куда как удивительно: кому-то удалось напугать «самого Джи-Би-Эс»! Но обыкновенный смертный постоянно испытывает страх — например, простершись ниц перед господом, — и страх укрепляет его, наставляя в том, что существует нечто большее, более могущественное, чем он. Шоу согласился: в юности он тоже без всякого намерения отпугивал от себя людей.

Шоу показал нам на соседний дом — там умерла его мать.

— Она была вам хорошей матерью? — спросила моя жена.

— Худшей матери свет не видывал.

— А вы бы согласились поменять ее на другую?

— Ни на какую другую мать я бы в жизни не согласился.

— Она как будто была человеком не слишком добрым?

— Она была привязана к животным и цветам, а не к людям. Если ей* и было отпущено немного нежности, вся она досталась моей сестре Агнессе. Агнесса умерла рано. Мать любила звать ее «Герли» — это ее девичья фамилия[200]. Как-то на Фицрой-Скуэр попала под машину кошка. Вокруг сразу образовалась небольшая толпа. Мама видела все из окна. И вот она появилась на пороге, с ошеломляющим достоинством прошла через толпу, взяла кошку на руки и, провожаемая изумленными взглядами, скрылась в доме… Когда я стал побогаче, я начал давать ей ежегодно четыреста фунтов и присоветовал купить машину, или ложу в «Ковент-Гардене», или любое другое роскошество до вкусу — я все оплачу. Она отказалась и от машины и от ложи… Занялась спиритизмом, потому что хотела общаться со своей дочерью Агнессой. Пресытившись Агнессой, безуспешно пыталась вызвать дух своего супруга; потом пришла очередь Вандалера Ли. Этот был ей пара, и с его духом ей повезло больше. В конце концов она стала общаться с отцом Джоном, и этот контакт не обрывался до самой ее смерти. Незадолго до ее смерти я спросил, был ли отец Джон реальным лицом или одним из ее призрачных образов. Она отвечала, что это весьма реальное лицо — монах-бернардинец, живший за шесть тысяч лет до рождества Христова[201].