Деловой стороной нам хвастать не приходится, но каково было другим театрам, когда учетная банковская ставка застыла на семи? Вам еще завидовали… Как бы мне хотелось написать что-нибудь для вас — для вас обоих, ибо Ваша супруга — пиковый туз для драматурга, умеющего сесть за карты».

Предсказания Шоу исполнились. Спектакль Форбс-Робертсона уверенно завоевывал любовь зрителей, в каждом городе собирая все больше публики. А когда в 1913 году Робертсон играл свой прощальный сезон в «Друрилейн», на «Цезаре и Клеопатре» зал был переполнен.

После робертсоновского сезона дела в «Савое» пошли из рук вон плохо. Шоу жаловался Ли Мэтьюзу: «Баркер мало-помалу растерял всякое желание играть, а Ведренн мало-помалу растерял всякое желание делать что-либо, кроме как играть. Ситуация становится все более угрожающей. Если бы мне случайно удалось выпустить В. на сцену, а Б. со сцены прогнать, мир был бы потрясен. Но я смог лишь с помощью одной только деспотической жестокости навязать им «Оружие и человека» и тем предотвратить неминуемое появление оценщиков. После этого нервозные и путаные телеграммы полетели от меня к мисс Хорнимен, чтобы обеспечить Баркеру подмостки, если от него теперь откажутся даже в Америке». (Мисс Хорнимен собиралась вывезти на гастроли «Кандиду».)

Бесплатные посетители, сколь бы ни были они интеллигентны, театр не кормят, и концерн Ведренна и Баркера распался.

Шоу всегда недолюбливал обычай предоставлять в зале бесплатные места тем, на кого можно было положиться как на ходячую рекламу. Он забрел как-то в театр «Коронет», где гастрольная труппа давала «Поживем — увидим!», и обрушился на администратора: «Из моей ложи театр мне казался переполненным, но сборы убедили меня, что зал был заполнен лишь на одну треть, из чего я заключаю, что помещение, как у нас говорят, отдано на откуп контрамарочникам. Нельзя ли попросить вас принять к сведению, что ни одно лицо не допускается на мою пьесу, если сие лицо не уплатило сполна положенную входную плату. Если и в этом случае театр будет заполнен лишь на треть, афиши можно оклеить объявлениями, гласящими, что один купленный билет предоставляет посетителю право распоряжаться и двумя соседними креслами, куда можно поместить палку, зонт, пальто, а если будет охота, то и ноги!»

Успех или неуспех поджидал его пьесы, Шоу постоянно пребывал в самом приподнятом настроении. Он наезжает на уикэнды в мулсфордский «Молоток и гвоздь»: сидит в лодке, мелко и часто загребая воду, нимало не смущаясь нарушением правил гребли; купается, находя в воде успокоение и «чувство иного мира».

Иногда он уезжал за границу. В июле 1908 года Форбс-Робертсон получил от него письмо из Байрейта: «С грустью напоминаю Вам, что сегодня исполнилось пятьдесят два года со дня моего рождения. Надеюсь, Вы будете джентльменом и не станете поздравлять меня с этим невеселым событием. Молодой американец (слишком молодой — что с него спрашивать?) прислал мне к сей дате жемчужную булавку для галстука. Я не носил и не буду носить в галстуке булавку. Если Вам когда-нибудь понадобится жемчужная булавка для галстука (ношеная, по сходной цене), Вы можете рассчитывать на мою помощь. Такие булавки Макбету только носить… Толпа здешняя невыносима, и вся сия штукенция, с точки зрения вагнерианца, представляется целой глыбой иронии. Моя жена просит, чтобы Вы о ней не забывали. А я прошу, чтобы обо мне не забывала Ваша жена».

Два года подряд супруги Шоу проводили лето в Миваджисси. В 1907 году с ними вместе поехал Роберт Лорейн. Они колесили повсюду в его малютке «Максуэлле», Шоу без конца щелкал камерой и вел себя как разгулявшийся школьник. На следующее лето Лорейн сопровождал супругов в течение недели или двух по Уэльсу. Остановились в Ланбедре. Во время долгих прогулок в горах Шоу говорил без умолку. Вставали рано — Шоу гулял перед завтраком. Ложились тоже рано, не позже десяти. Поужинав в семь, шли в гостиную. Там миссис Шоу погружалась в философию, Шоу, приладившись в уголке, читал или писал, Лорейн тоже утыкался носом в какую-нибудь литературу. Утром, в половине одиннадцатого происходило совместное купание. В одно прекрасное утро с ними приключилось следующее: «Я купался с Робертом Лорейном в Ланбедре (в Северном Уэльсе). Неожиданно волна потащила нас в открытое море. Минут пять-десять мы были совершенно уверены в том, что волна свое дело сделает. Я плыл, пока не выбился из сил. Взмахнув последний раз рукой, я ударился о камень и, вместо того чтобы сказать: слава богу! — выругался. Тут обнаружилось, что мы стоим по колено в воде на твердой земле. Я решил, что это мель, но потом узнал от местных жителей, что это давно заброшенный мост. Скорее всего, он вел в Америку. Понимая, что против течения далеко не уплывешь, я спокойно предался подходящим случаю мыслям. Отвергнув возможность спасения нас с берега (по здравом, хладнокровном размышлении), я думал только о двух вещах: 1) что в завещании я не предусмотрел никакого соглашения с переводчиками и 2) что моя жена будет беспокоиться, отчего я не иду к обеду».

О пьесах, написанных им в 1907–1911 годах, мало что можно сказать. Пьеса «Вступающие в брак», поставленная в 1908 году в «Хэймаркете», и «Неравный брак», который шел в 1910 году в Театре герцога Йоркского, представляют собой смелые эксперименты с аристотелевыми единствами, — решающее значение последних Шоу неизменно защищал. Это необычайно длинные пьесы — на час длиннее обычной трехактной нормы. Но при этом каждая в одном акте — ради единства места и времени. Для удобства публики в обеих пьесах дважды давался занавес, но, когда он вновь поднимался, публика заставала персонажей в том же положении и диалог продолжался, словно его ничто и не прерывало. Обе пьесы лишены даже намека на сюжет. В первой описан день во дворце епископа, во второй — день на вилле в графстве Суррей. Театральной администрации пришлись по вкусу незначительные расходы, которых требовало оформление. Но критики заныли, что это не пьесы, а сплошной разговор, на что Шоу потребовал от них назвать хотя бы одну пьесу, которая не была бы сплошным разговором, и возмутился: уж не балета ли от него ожидали?!

Критики попадались в ловушки, расставленные автором пьес, носивших подзаголовки: «дискуссия», «разговоры» и т. д. Не обозначая свои пьесы классическим словом «комедия», Шоу снимал с себя обязанность целиком полагаться на контрасты или конфликты, на каверзные характеры или стремительный диалог.

«Вступающие в брак» в «Хэймаркете» имели скромный успех, причем главным образом у публики утонченной. «Неравному браку» повезло еще меньше. Барри и Баркер соблазнили американского антрепренера Чарльза Фромэна испробовать в лондонском театре настоящую репертуарную систему. Попавшись на удочку, Фромэн со все возрастающим удивлением лицезрел «Мадрасский дом» Баркера, «Справедливость» Голсуорси, «Неравный брак» Шоу и тройной спектакль, состоявший из трех сценок Барри, Пинеро и Шоу (последнему принадлежало «наглядное пособие» — «Одержимые»). Оцепенение, сковавшее Фромэна, который в жизни не видывал ничего подобного, сменилось ужасом, когда он проанализировал сборы. Его уверяли, что сборы в 120 фунтов — большая удача для «высоколобой» драмы. Но он предпочел дело, в которое мог сам поверить, решительно распрощался с Баркером и сделал все, чтобы изгнать из своей памяти слово «репертуарный».

«Неравный брак» исчез с горизонта после нескольких представлений. А «Одержимым», по мнению публики, не следовало и появляться на свет. Когда я спросил Шоу, помнит ли он, чтобы после приснопамятного воскресного спектакля «Домов вдовца» его еще когда-нибудь освистали или ошикали, он рассказал: «Мне однажды пришлось потуже, чем если бы меня освистали или ошикали. Несколько доброжелателей выразили свое безразличие вежливыми и жидкими хлопками: зал же был погружен в мертвую тишину. Товарищем по несчастью у меня тогда был не кто иной, как сэр Артур Пинеро. Это произошло за год или за два перед первой мировой войной, когда Чарльз Фромэн сделал попытку превратить Театр герцога Йоркского в репертуарный. Все были полны энтузиазма по поводу одной затеи. Всем не терпелось написать в программке, что с тремя одноактными пьесами выступают три первых драматурга последнего часа: Пинеро, Барри и я грешный. Ну, вот мы и принялись за дело. Пинеро смастерил изящную вещицу под названием «Вдовушка из Уоздэйл Хита». Я написал, как мне показалось, забавную штучку «Одержимые». Барри сложил хорошенькую бар-ри-каду, назвав ее «Розалинда». Пьеска Пинеро провалилась, моя провалилась еще глубже, а очарование Барри, напротив, сработало как никогда прежде и никогда потом. Похолодев от мистификаций Пинеро и Шоу, публика совершенно оттаивала на Барри. Зрители выли от восторга — приятная маленькая комедия Барри обнаружила, до какой степени ненавистны им мы с Пинеро. Если бы мы осмелились выйти после спектакля перед занавесом, одного из нас пронесли бы на руках по Трафальгарской площади, зато двух других разорвали бы на мелкие части. На следующее утро Дайон Бусико, ставивший спектакль у Фромэна, позвонил мне с тем, чтобы предложить некоторые купюры. Я сказал ему, что не вижу никакой надобности в купюрах, кроме двух — надо убрать мой отрывок и отрывок Пинеро, и посоветовал дать в прессе и у кассы объявление. Большими буквами напишите: «ВНИМАНИЕ!», а маленькими: «пьеса мистера Барри начинается в десять часов вечера: бар в театре открыт в течение всего спектакля».