Окхой ограничился неопределенным восклицанием и Нанялся своими делами.

«Какую ужасную шутку может сыграть судьба! — думал Ромеш, возвращаясь к себе домой. — С одной стороны — встреча моя с Комолой, с другой — Хемнолини с Нолинакхой, — все это похоже на роман, притом весьма скверно написанный. Придумать столь запутанный сюжет под силу только такому бесстрашному романисту, как судьба. В жизни случаются такие необычайные происшествия, которые робкий писатель не посмеет представить даже в виде фантастического романа».

Но Ромеш надеялся, что теперь он навсегда освободился от сетей неразрешимых загадок, опутавших его жизнь, и судьба в последней главе этого сложного романа не отнесется к нему жестоко.

Джогендро занимал в Бишайпуре небольшой одноэтажный домик, неподалеку от резиденции местного заминдара[49]. Однажды утром он читал газету, когда какой-то человек вручил ему письмо. Увидев подпись на конверте, Джогендро остолбенел от изумления. Он раскрыл письмо, — действительно, это писал Ромеш. Он ждет его в бакалейной лавочке в Бишайпуре и хочет поговорить с ним о важном деле.

Джогендро тотчас вскочил с кресла. Правда, он был вынужден однажды выругать Ромеша, — но все-таки это друг его детства, а он в этой глуши так давно лишен всякого общества. Прогнать Ромеша он не мог. Кроме того, к радости видеть его здесь примешивалась и немалая доля любопытства. А главное, Хемнолини тут не было, и его присутствие не могло служить причиной опасений.

Присоединившись к подателю письма, Джогендро сам отправился разыскивать Ромеша. Он нашел его сидящим на пустом бидоне из-под керосина. Лавочник предложил было ему покурить трубку, которую он держал специально для брахманов, но, услышав, что господин в очках не курит, отнес его к разряду городских диковинок. После этого с обеих сторон никаких попыток продолжать знакомство не было.

Джогендро стремительно ворвался в комнатку и, схватив Ромеша за руки, заставил подняться.

— Ты невыносим! — заговорил он. — Ну что с тобой поделаешь! Все такой же нерешительный. Надо было сразу прийти ко мне, так нет, замер на полпути к дому в бакалейной лавке, среди ароматов патоки и жареного риса!

Ошеломленный Ромеш только слабо улыбался. По дороге Джогендро болтал без умолку.

— Пути господни неисповедимы! — говорил он. — Всевышний был настолько добр, что создал меня коренным городским жителем, так неужели он теперь похоронит меня до конца дней моих в этой ужасной деревушке?

— Почему, здесь не плохое место, — проговорил Ромеш, оглядываясь по сторонам.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Здесь так мало людей…

— Вот поэтому-то я испытываю неодолимое желание сделать его более пустынным, избавив еще от одного человека, то есть от себя самого.

— Ну, во всяком случае, если говорить о душевном покое…

— Не говори мне, пожалуйста, об этом! Некоторое время я тут прямо задыхался от «душевного покоя» и стараюсь, насколько могу, не упускать случаев нарушать его. Вот теперь начались потасовки с секретарем заминдара. Да и господина заминдара я так хорошо познакомил со своим характером, что, думаю, теперь он поостережется влиять на меня. Он хотел, чтобы я восхвалял его в английских газетах, но я вполне доходчиво объяснил ему, что имею свое независимое мнение. И все-таки не моя заслуга, что меня еще терпят здесь. Я очень по нраву пришелся здешнему судье — из страха перед ним заминдар и не увольняет меня. В тот же день, как я прочту в газете о том, что судья перевелся в другое место, — будет ясно, что солнце моего учительства на бишайпурском горизонте закатилось. А пока у меня единственный собеседник — собака Панч. Взгляды же, которыми меня награждают остальные, никак нельзя назвать благосклонными.

Наконец, они пришли на квартиру Джогендро, и Ромеш опустился в кресло:

— Нет, нет, подожди! — проговорил Джоген. — Я знаю, что у тебя есть скверная привычка совершать омовения по утрам. Пойди выкупайся. А тем временем я еще раз вскипячу чайник. Под предлогом гостеприимства я, таким образом, попью чай вторично.

Так, за едой, разговорами и отдыхом прошел весь день. И в течение всего дня Джогендро не давал Ромешу упомянуть о том важном деле, ради которого он приехал сюда. В сумерки, после вечерней трапезы, они придвинули свои кресла поближе к столу, освещенному керосиновой лампой. Где-то рядом выли шакалы, ночь за окном наполнилась стрекотом цикад. Наконец, Ромеш заговорил:

— Знаешь ли Джоген, о чем я приехал рассказать тебе? Однажды ты задал мне один вопрос, но тогда еще рано было отвечать на него, теперь к этому больше нет препятствий.

Сказав это, Ромеш несколько минут сидел молча. Затем постепенно изложил всю историю с начала до конца. Временами его голос дрожал и прерывался, иногда он на несколько минут замолкал совсем. Джогендро слушал, не произнося ни слова.

Когда повествование было окончено, Джогендро тяжело вздохнул.

— Если бы ты, тогда рассказал мне все, я не мог бы поверит этому, — наконец, сказал он.

— Сейчас у меня есть только те доказательства, которые были и тогда. Поэтому, прошу тебя, поедем со мной в ту деревню, где я женился, а потом к дяде Комолы.

— Не сделаю ни шагу. Не сходя с этого кресла, я и так верю каждому твоему слову. Я уже издавна привык тебе доверять во всем и прошу прощения за тот единственный случай в моей жизни, когда отступил от этого правила.

С этими словами он встал и подошел к Ромешу. Ромеш тоже поднялся — и друзья детства обнялись.

Овладев своим голосом, Ромеш проговорил:

— Судьба опутала меня такими крепкими сетями обмана, что я не видел другого выхода, как окончательно смириться. Теперь я вырвался из этих сетей, мне ни от кого не надо скрываться, и я, наконец, вздохнул свободно. Мне до сих пор непонятно, что заставило Комолу покончить с собой, — и никогда не смогу я этого узнать, — одно только несомненно, что если бы смерть не разрубила узел, в котором сплелись наши жизни, то в конце концов оба мы оказались бы в ужасном положении. Я содрогаюсь, когда думаю об этом. Неожиданно явилась эта мучительная загадка из пасти смерти и так же внезапно исчезла в ней снова.

— Я бы на твоем месте не был так твердо убежден в том, что Комола действительно погибла, — заметил Джоген. — Но как бы то ни было, во всей этой истории ты совершенно невиновен. А теперь я хочу рассказать тебе о Нолинакхе.

И тут Джогендро обрушился на Нолинакху.

— Я не совсем понимаю таких людей, — начал он, — а чего не понимаю, того и не люблю. Но знаю, что многие люди придерживаются другого мнения: их притягивает как раз то, чего они не понимают. Поэтому я так боюсь за Хем! Когда я заметил, что она перестала пить чай, есть мясо и рыбу, а на насмешки вместо слез отвечает ласковой улыбкой, то понял, что дело плохо! Но все же я уверен, что с твоей помощью мы живо спасем ее от этого пагубного влияния. Поэтому будь готов, — вдвоем мы вступим в бой с аскетом.

Ромеш рассмеялся.

— Хорошо. Хоть за мной и нет славы доблестного воина, но я готов.

— Отлично, только подожди до моих зимних каникул.

— Но ждать еще долго. Почему бы мне пока не попытаться одному?

— Нет, нет, этому не бывать. Я помешал вашей свадьбе, я своими же руками все и исправлю. Не допущу, чтобы ты поехал раньше и лишил меня этой приятной обязанности. Ведь до каникул осталось всего десять дней!

— Все-таки за это время я бы уже…

— Нет, и слышать не хочу об этом. Эти десять дней ты пробудешь у меня. Со всеми, с кем мог, я уже здесь перессорился, и теперь, чтобы перемениться, мне необходим друг. Как видишь, при создавшемся положении тебе нет надежды на спасенье! До сих пор по вечерам мне приходилось слушать лишь вой шакалов, и я дошел до такого печального состояния, что даже твой голос мне кажется слаще звуков вины[50].

Сведения, полученные от Чондромохона заставили Окхоя призадуматься.