Как ни старалась Уми, дочка Шойлоджи, привлечь к себе внимание обеих женщин, ничего у нее не получалось, так были увлечены разговором новые подруги. Во время этой беседы Комола со всей ясностью поняла, как скудна и бесцветна ее собственная жизнь. Шойлоджа многое могла рассказать, а она, Комола, — ничего. На широком полотне ее жизни замужество было лишь легким карандашным наброском, кое-где едва различимым и совершенно лишенным красок. До сих пор Комола не задумывалась над пустотой своего существования. Она чувствовала какую-то неудовлетворенность, и временами в ее душе, казалось, поднимался протест, но она не отдавала себе ясного отчета, в чем причина этого. С первой же минуты знакомства Шойлоджа принялась рассказывать о своем муже, словно стоило слегка коснуться струн ее сердца — и тотчас начинала звучать музыка. И Комола поняла, что в ее сердце молчат эти струны: что может рассказать она о муже, да и к чему рассказывать? У Комолы не было ни малейшего желания говорить о нем.

Лодка повествования Шойлоджи плавно скользила по течению со своим грузом счастья, а пустой беспомощный челнок Комолы прибивало к береговым отмелям.

У Чокроборти было всего две дочери. Старшая жила в доме свекра, а так как отец ни за что не хотел расстаться с младшей, то выбрал ей в мужья молодого человека без состояния и, воспользовавшись своими связями, устроил его на работу в гаджипурскую опиумную контору. Таким образом, Бипин, муж Шойлоджи, остался вместе с ней в доме Чокроборти.

Вдруг Шойлоджа прервала свой рассказ и воскликнула:

— Посиди минутку, сестра, я сейчас вернусь! — И тут же, улыбаясь, пояснила: — Муж вернулся с купанья и после обеда уйдет на работу.

— Как ты узнала, что он уже пришел? — спросила Комола с искренним удивлением.

— Ты шутишь, что ли? Как все узнают, так и я. Будто ты сама не знаешь шагов своего мужа! — С этими словами Шойлоджа, смеясь, ущипнула Комолу за подбородок и, грациозным движением перекинув за спину свободный конец сари с завязанными в нем ключами, взяла на руки девочку и вышла из комнаты.

Комола до сих пор не знала, что так легко изучить язык походки. Молча глядя в окно, она задумалась. За окном пышно цвело дерево гуава, и среди цветочных его тычинок деловито суетились пчелы.

Ромеш вел переговоры о покупке дома, который стоял на берегу Ганга, в довольно пустынном месте. Чтобы оформиться на службу в гаджипурском суде, а также перевезти вещи, Ромешу было необходимо съездить в Калькутту, но не хватало решимости сделать это. Стоило ему вспомнить знакомый квартал в Калькутте, как на сердце у него становилось необычайно тяжело. И сейчас еще сети любви не были порваны, — но он должен, наконец, признать Комму своей женой, больше медлить невозможно. Пребывая в состоянии нерешительности, он все откладывал свою поездку в Калькутту.

Комола поселилась в зенане Чокроборти. Так как домик был очень мал, Ромешу пришлось жить в наружных комнатах, и с Комолой им видеться не приходилось.

Однажды Шойлоджа высказала Комоле свое огорчение по поводу столь тяжелой для них разлуки.

— Отчего ты так сокрушаешься, сестра? — удивилась Комола. — Что тут ужасного?

— Ах, вот как! — рассмеялась Шойлоджа. — Будто у тебя не сердце, а камень! Ну, меня-то этим притворством не обманешь! Я прекрасно вижу, что у тебя на душе!

— А скажи правду, сестра, если бы Бипин-бабу не видел тебя два дня, он бы тоже…

— Что ты, он не сможет прожить без меня двух дней, — с гордостью перебила, ее Шойлоджа.

И тут она принялась рассказывать о любви к ней мужа. Она говорила о том, к каким хитростям прибегал юноша Бипин в первое время, чтобы обмануть бдительность старших и встретиться со своей девочкой-невестой. Иногда ему удавалось пробраться к ней, иногда он попадался; она вспомнила, что, когда пришлось прекратить эти дневные свидания, они, несмотря на строгое запрещение старших, обменивались взглядами в зеркале, во время полуденной трапезы Бипина. При этих светлых и радостных воспоминаниях о прошедших днях лицо Шойлоджи засветилось счастливой улыбкой. Потом она подробно рассказала о том, как оба они мучились, когда Бипину пришла пора служить, и сколько раз он удирал со службы домой. Как-то раз, когда Бипину, по делам ее отца, надо было на несколько дней поехать в Патну, Шойлоджа спросила, сможет ли он прожить там без нее. Когда же Бипин имел дерзость ответить, что отлично проживет один, в Шойлодже заговорила гордость: она поклялась, что не проявит ни малейшего огорчения в ночь накануне разлуки. Но эта клятва потонула в потоке ее слез, и на следующий день, когда все приготовления к отъезду уже были закончены, у Бипина вдруг разболелась голова, и он так расхворался, что поездка была отложена; доктор прописал лекарство, а они потихоньку вылили все пузырьки в канаву, и Бипин чудесным образом выздоровел. Шойлоджа так увлеклась своими воспоминаниями, что, казалось, не замечала, как летело время, но стоило лишь вдалеке у наружной двери раздаться еле слышному шуму шагов, как она вдруг озабоченно вскочила:

— Это вернулся со службы Бипин-бабу.

Пока она рассказывала об этих смешных случаях их совместной жизни, ее любящее сердце жадно прислушивалось к шагам на дороге, у входа в дом.

Нельзя сказать, чтобы Комоле было вовсе непонятно это. В первые несколько месяцев ее жизни с Ромешем ей казалось, что в ее душе тоже начинала звучать такая мелодия. Затем, когда она вырвалась из школы и вернулась к Ромешу, бывало, что ее сердце вздрагивало, словно в каком-то необычайном танце под неслышную музыку. И она испытывала такое же чувство, как то, которое угадывала во всех рассказах Шойлоджи. Но ни тайных встреч, ни ухаживания, — ничего этого не было. Ей не разрешали переступать определенную границу. Разве между ней и Ромешем существуют узы любви, подобные тем, что связывают Шойлоджу и Бипина? Вот уже несколько дней они разлучены, и она не чувствует особой печали. И уже совершенно невероятно, чтобы Ромеш, сидя за ее дверями, прибегал ко всяким уловкам, лишь бы ее увидеть.

Подошло воскресенье, и Шойлоджа оказалась в большом затруднении. Ей было неудобно оставлять надолго свою новую подругу в одиночестве, и в то же время она была не настолько склонна к самоотречению, чтобы пожертвовать праздничным днем. С другой стороны, она понимала, что не сможет быть вполне счастлива, зная, что Ромеш рядом, а Комола лишена возможности с ним увидеться. Таким образом, праздничный день все равно потеряет для нее свою прелесть. Ах, если бы только как-нибудь устроить им встречу!

В таких делах обычно не спрашивают совета старших. Но Чокроборти был не из таких людей, которые ждут, пока к ним обратятся. Он объявил дома, что по весьма неотложным делам ему нужно уехать на целый день. А Ромешу дал понять, что гостей они сегодня не ждут и он, уходя, закроет входную дверь. Особенно старался он довести это до сведения дочери, так как отлично знал, что она на лету улавливает смысл любого намека.

— Ну, сестра, суши-ка волосы поскорей, — сказала Шойлоджа Комоле после купанья.

— К чему так спешить?

— Это потом узнаешь, а пока давай я тебя причешу. — С этими словами Шойлоджа занялась ее прической: косичек было заплетено множество, и прическа получилась великолепная. Затем между ними разгорелся спор о том, какое надеть сари. Шойлоджа хотела надеть на нее яркое сари. Комола же не понимала, зачем это нужно, но в конце концов, чтобы доставить удовольствие Шойлодже, уступила.

В полдень после обеда Шойлоджа отозвала мужа в уголок, пошепталась с ним о чем-то и затем отпустила его. После этого она стала настойчиво уговаривать Комолу выйти в наружные комнаты.

Раньше, встречаясь с Ромешем, Комола никогда не испытывала ни малейшего смущения. Ей не представлялось даже подходящего случая проявить застенчивость. Ромеш с самого начала их знакомства отбросил всякие условности; не было у нее и подруги, которая посмеялась бы над нескромностью девушки.