С этими словами Окхой ушел, а Ромеш, пристально глядя на кончики своих ботинок, заговорил:

— Оннода-бабу, вы принимали меня как родного, и я даже не могу выразить, как я вам благодарен за это.

— Ну и прекрасно! Ты же друг нашего Джогена, разве я мог относиться к тебе иначе?

Вступление было сделано, но Ромеш никак не мог решиться начать объяснение. Чтобы помочь ему, Оннода-бабу заметил:

— Право же, Ромеш, мы сами очень счастливы, что принимаем у себя в доме, как сына, такого достойного юношу.

Однако и после этого Ромеш не смог обрести дар речи.

— Ты, наверно, обратил внимание, что люди много сплетничают на твой счет, — продолжал Оннода-бабу. — Они считают, что для Хемнолини уже настало время думать о замужестве, и теперь ей надо быть особенно осторожной в выборе знакомств. Но я всегда отвечаю им, что вполне доверяю Ромешу и уверен, что он никогда не захочет очернить нас в глазах общества.

— Вы меня хорошо знаете, Оннода-бабу, — проговорил, наконец, Ромеш, — и если считаете достойным Хемнолини, то…

— Не продолжай. Я так и думал. Если бы не печальное событие в твоей семье, можно было бы уже давно назначить день свадьбы. Но имей в виду, дорогой мой, не следует откладывать это дело надолго; ходят всякие сплетни, и чем скорее мы положим конец им, тем лучше. Как ты полагаешь?

— Когда вам будет только угодно. Но главное, надо узнать мнение вашей дочери.

— Верно, но я-то хорошо знаю, что ее мнение совпадает с твоим. Завтра утром мы все решим окончательно.

— Теперь разрешите мне уйти, я и так слишком долго задержал вас.

— Подожди минутку. По-моему, хорошо было бы устроить вашу свадьбу еще до отъезда в Джобболпур.

— Да… но ведь до него слишком мало времени!

— Примерно десять дней. Если ваша свадьба состоится в следующее воскресенье, на сборы останется дня три. Видишь ли, Ромеш, я бы не стал так торопить тебя, но надо же мне и о своем здоровье подумать.

Ромеш согласился и, проглотив еще одну пилюлю Онноды-бабу, отправился домой.

Приближались школьные каникулы.

Ромеш заранее условился с начальницей пансиона, что Комола останется в школе и на праздники.

На следующий день, шагая рано утром по тихой улице к главной площади города, Ромеш решил, что сразу после свадьбы он расскажет Хемнолини все о Комоле, а затем, выбрав подходящий момент, объяснится и с Комолой.

Таким образом будет достигнуто полное взаимопонимание, Комола станет подругой Хемнолини, и они спокойно и счастливо заживут все вместе.

Он понимал, что относительно Комолы неизбежно пойдут всякие толки, и поэтому решил не оставаться в Калькутте, а сразу же после свадьбы уехать в Хаджарибаг и заняться там адвокатской практикой.

Возвратившись с прогулки, юноша отправился к Онноде-бабу и на лестнице неожиданно столкнулся с Хемнолини. Будь это раньше, при такой встрече они бы обязательно заговорили между собой. Но сегодня Хемнолини вдруг залилась краской, легкая улыбка, как нежный отблеск зари, промелькнула на ее лице, и, опустив глаза, девушка убежала прочь.

Возвратись домой, Ромеш уселся за фисгармонию и стал старательно воспроизводить ту самую мелодию, которой обучила его Хемнолини. Но нельзя целый день играть одно и то же. Оставив фисгармонию, он попытался читать стихи, однако вскоре убедился, что никакая поэма не способна достичь тех высот, где сияет солнце его любви.

А Хемнолини весело продолжала свои домашние дела. После полудня она, наконец, освободилась и, притворив дверь спальни, села за вышивание. Спокойное лицо девушки светилось безмерным счастьем: ликующее чувство любви всецело захватило ее.

Задолго до обычного часа семейных чаепитий, Ромеш бросил книгу стихов, оставил фисгармонию и явился в дом Онноды-бабу. Прежде Хемнолини всегда спешила ему навстречу. Но сегодня юноша увидел, что столовая пуста, наверху тоже никого не было. Значит, Хемнолини до сих пор еще не выходила из своей комнаты.

В положенное время появился Оннода-бабу и занял свое место за столом.

Ромеш то и дело робко поглядывал на дверь. Наконец, послышались шаги, но это оказался всего лишь Окхой.

Поздоровавшись с Ромешем довольно тепло, он сказал:

— А я только что от вас, Ромеш-бабу.

При этом сообщении по лицу Ромеша пробежала тень беспокойства.

— Чего вы испугались, Ромеш? — рассмеялся Окхой. — Я вовсе не собираюсь на вас нападать. Ведь это дружеский долг — поздравить со счастливым событием в вашей жизни. Это было единственной целью моего посещения.

Во время разговора Оннода-бабу вдруг заметил отсутствие Хемнолини. Он окликнул ее и, не получив ответа, сам поднялся к ней наверх.

— Что это ты до сих пор сидишь со своим вышиванием, Хем! — сказал он. — Чай готов, Ромеш и Окхой уже пришли.

Хемнолини слегка покраснела.

— Прикажи, отец, подать чай сюда, — попросила она. — Мне нужно докончить эту работу.

— Ну и характер у тебя, Хем! Стоит увлечься чем-нибудь, так уж до остального тебе и дела нет. Когда шли экзамены, ты от книги головы не поднимала, а теперь вот занялась вышиванием, прямо из рук не можешь выпустить, хоть тут все пропади. Нет, это никуда не годится! Спускайся-ка вниз!

После этой отповеди Оннода-бабу взял дочь за руку и чуть ли не насильно привел в столовую. Но она ни на кого не подняла глаз и, казалось, все свое внимание сосредоточила на разливании чая.

— Что ты делаешь, Хем? — в недоумении воскликнул вдруг Оннода-бабу. — Зачем ты кладешь мне сахар? Ты же знаешь, что я всегда пью чай без сахару!

А Окхой, смеясь, заметил:

— Сегодня ее щедрость не знает границ. Она готова одарить сладким всех без исключения.

Эти скрытые насмешки по адресу Хемнолини были невыносимы для Ромеша. Он тут же решил, что после свадьбы они прекратят всякие отношения с Окхоем.

Несколько дней спустя, когда все снова собрались за чайным столом Онноды-бабу, Окхой неожиданно заявил:

— Знаете, Ромеш-бабу, вам следовало бы переменить имя.

— Хотелось бы знать почему, — раздраженно спросил Ромеш. Туманные намеки Окхоя постоянно выводили его из себя.

— Взгляните сюда, — сказал Окхой, развертывая газету. — Один студент по имени Ромеш сдал экзамены, послав на них вместо себя кого-то другого. Однако его все же разоблачили.

Зная, что Ромеш никогда не может сразу найти ответ на подобные шутки Окхоя, Хемнолини всегда считала своей обязанностью брать на себя защиту Ромеша. Так же поступила она и сейчас и, не выдавая своего негодования, смеясь отпарировала удар:

— Если так, то в тюрьмах должна быть масса Окхоев, попавшихся в таких делах.

— Нет, вы только посмотрите на нее! — заметил Окхой. — Хочешь дать человеку дружеский совет, а она уже сердится. Если на то пошло, я расскажу вам сейчас целую историю. Вы, конечно, знаете, что моя младшая сестренка, Шорот, ходит в высшую женскую школу. Так вот, вчера вечером она приходит и говорит мне: «Знаешь, дада, жена вашего Ромеша учится у нас в школе». «Глупенькая, — возражаю я, — ты думаешь, нет других Ромешей на свете?» «Кто бы этот человек ни был, он очень жесток к своей жене, — заявляет Шорот. — На праздниках все девочки уезжают домой, а он оставил свою жену в пансионе. Бедняжка себе все глаза повыплакала». Тогда-то мне пришло в голову, что это не дело: ведь и другие могут ошибиться так же, как Шорот.

Оннода-бабу весело рассмеялся:

— Ты просто сумасшедший, Окхой! Как можно говорить такие глупости! С какой стати наш Ромеш должен менять имя только потому, что какой-то другой Ромеш оставил свою жену плакать в школе.

Ромеш вдруг побледнел и, встав из-за ттола, вышел из комнаты.

— Что с вами, Ромеш-бабу? Уж не рассердились ли вы? Не подумайте, что я вас в чем-то подозреваю! — крикнул Окхой и кинулся вслед за Ромешем.

— Что это они в самом деле? — воскликнул Оннода-бабу.

Хемнолини внезапно разрыдалась.

— А ты-то тут при чем, Хем? Почему ты плачешь? — встревоженно спросил Оннода-бабу.