— Но ведь камни бывают разные: один тебя лишь слегка заденет, другой — метку оставит. Если сказать о человеке, что он сходит с ума или ребячится, это никого не обидит; но когда человека обвинят в том, что он впадает в благочестие, становится наставником, пытается собирать вокруг себя учеников, никакого смеха не хватит, чтобы отшутиться.

— Я снова прошу вас, не вздумайте сердиться на меня. Занимайтесь, чем хотите, у себя на крыше, да и кто я такой, чтобы запретить вам это? Я хочу лишь сказать, что если ваше поведение не будет выходить за пределы общепринятого, то и разговоры прекратятся. Для меня спокойнее поступать именно так, как все. Стоит лишь шагнуть дальше определенной границы — собирается толпа: осыпает ли она тебя бранью, или поклоняется — не все ли равно? Но быть в центре внимания этой толпы весьма неприятно!

— Ну, вы себе противоречите, — ответил Нолинакха. — Вы же силой хотели стянуть меня с крыши на нижний этаж, с его прозой, так почему же сами теперь хотите сбежать оттуда?

— На сегодня с меня довольно. Хватит! Я иду гулять! — воскликнул Джоген.

После его ухода Хемнолини, низко опустив голову, все свое внимание почему-то сосредоточила на бахроме скатерти. Приглядевшись повнимательнее, можно было бы заметить, что на ресницах ее дрожат слезы.

Ежедневно беседуя с Нолинакхой, девушка почувствовала ограниченность своего духовного мира и загорелась желанием идти по пути, избранному Нолинакхой. В период сильных переживаний, когда она не находила опоры ни в окружающих, ни в своей душе, Нолинакха раскрыл перед ней новый мир. И вот с недавнего времени ею овладела идея подвижничества, строгого выполнения всех обрядов. Ей казалось, что в одном этом ум находит надежную опору. Кроме того, горе не может существовать только как душевное состояние: оно жаждет проявить себя в каком-нибудь аскетическом подвиге. До сих пор из-за боязни подвергнуться осуждению окружающих Хемнолини не могла этого сделать, она вынашивала свои страдания в глубине души. Когда же, следуя системе Нолинакхи, Хемнолини отказалась от мясной пищи и стала на путь строгого воздержания, она успокоилась. Она убрала с пола своей спальни все ковры и цыновки, а постель занавесила пологом, все остальные вещи были убраны из комнаты. Каждый день она сама мыла пол и оставляла на подносе немного цветов. После купанья, надев белое сари, Хемнолини усаживалась на пол; через распахнутые окна и двери в комнату свободно лился солнечный свет, и под воздействием неба, ветра и света она чувствовала себя будто обновленной. Оннода-бабу не мог полностью присоединиться к Хемнолини, но был счастлив, замечая по выражению лица дочери, какое удовлетворение доставляет ей исполнение всех этих обрядов. Теперь, когда приходил Нолинакха, они втроем садились на пол в комнате Хемнолини и вели беседу.

Джогендро сразу же взбунтовался:

— Что это происходит? Вы превратили дом в какое-то святилище. Такому грешнику, как я, тут некуда и ногу поставить.

Будь это раньше, Хемнолини возмутила бы подобная шутка Джогендро, а Оннода-бабу и сейчас порой вспыхивал гневом от его слов, но теперь Хемнолини с Нолинакхой отвечали юноше лишь спокойной и ласковой улыбкой. Девушка обрела надежную, незыблемую опору и считала слабостью стыдиться ее. Хемнолини знала, что люди смеются над ней, находя ее поведение нелепым, но преклонение и вера в Нолинакху защищали ее от всего мира, и люди больше не могли смутить ее.

Однажды, когда после утреннего омовения, она, окончив молитвы, сидела неподвижно у окна своей тихой комнатки, к ней вошли Оннода-бабу и Нолинакха. Сердце Хемнолини в тот момент было преисполнено умиротворения. Опустившись на колени сначала перед Нолинакхой, а затем перед отцом, она совершила пронам и взяла прах от их ног[47]. Нолинакха пришел в замешательство.

— Не волнуйся, Нолин-бабу, — проговорил Оннода. — Хем только выполнила свой долг.

Нолинакха никогда еще не приходил к ним так рано, и Хемнолини вопросительно взглянула на него.

— Я получил вести из Бенацеса, моя мать серьезно больна, — проговорил Нолинакха, — и сегодня с вечерним поездом я решил отправиться домой. Днем мне предстоит много дел, поэтому я зашел проститься с вами теперь.

— Что ж, делать нечего. Дай бог, чтобы ваша мать быстро поправилась, — сказал Оннода-бабу. — Мы в вечном долгу перед вами за ту поддержку, которую вы нам оказывали в последнее время.

— Уверяю, что от вас я получил гораздо больше. Вы проявили такую заботливость, какую только можно проявить о соседе. Больше того: глубина вашей веры раскрыла передо мной в новом свете многие из важных вопросов, над которыми я долго раздумывал. Я наблюдал вашу жизнь, и это придало моим размышлениям и ритуалам большую целеустремленность. Я хорошо понял, как быстро и легко можно достичь успеха благодаря помощи и сочувствию ближних.

Самое удивительное здесь то, что мы все время чувствовали, будто нам чего-то очень недостает, но не могли понять, чего именно, до того самого момента, пока не встретили вас. Тогда мы поняли, что именно вас нам и не хватало. Ведь мы настоящие домоседы, очень редко бываем на людях и не питаем особого пристрастия к собраниям. Я-то еще иногда выхожу, а Хем очень трудно вытащить куда-нибудь. Но тогда случилось что-то необычайное: как только мы услышали от Джогена, что вы будете произносить речь, то без всяких колебаний отправились на собрание; такого случая еще никогда не бывало, — уверяю вас, Нолин-бабу! Отсюда вы можете сделать вывод, что вы нам были необходимы, — иначе так бы не случилось. Сама судьба сделала нас вашими должниками.

— Я хотел, чтобы и вы знали, — сказал в ответ Нолинакха, — что никому, кроме вас, я не рассказывал о моей личной жизни. Высшее учение об искренности и состоит в способности открывать правду. Лишь благодаря вам я смог удовлетворить эту важную потребность высказаться. Поэтому никогда не забывайте о том, что и я нуждался в вас.

Хемнолини не проронила ни слова. Она сидела молча, устремив свой взор на проникающие через окно солнечные лучи, которые падали на пол комнаты. Когда Нолинакха собрался уходить, девушка сказала:

— Дайте нам знать о здоровье вашей матери.

И едва он поднялся с кресла, Хемнолини снова склонилась перед ним в глубоком поклоне.

Последнее время Окхоя не было видно в доме Онноды-бабу. Но в тот день, когда Нолинакха уехал в Бенарес, он снова появился с Джогендро за чайным столом. Про себя он решил, что по степени раздражения Хемнолини при виде его, Окхоя, легко будет определить, насколько еще помнит она Ромеша. Сегодня Окхой нашел Хемнолини совершенно спокойной. Увидев его, она ничуть не изменилась в лице.

— Что вас так давно не было видно? — приветливо спросила девушка.

— Разве я достоин того, чтобы видеть меня ежедневно? — проговорил Окхой.

— Если бы недостойные лишены были права ходить в гости, то многим из нас пришлось бы обречь себя на полное одиночество, — заметила Хемнолини.

— Окхой думал одной скромностью завоевать награду, — проговорил Джогендро, — а Хем превзошла его и показала, что скромность присуща всем людям вообще. Я тоже хочу кое-что сказать об этом. С такими, как мы, обыкновенными людьми, можно видеться ежедневно, но с людьми необыкновенными лучше встречаться изредка, в большой дозе трудно их принимать. Поэтому-то они и скитаются по лесам, горам и пещерам, а если бы своим постоянным местом пребывания они избрали человеческое общество, то таким простакам, как мы с Окхоем, пришлось бы бежать в леса и горы.

Хемнолини поняла, в кого целил Джогендро, но ничего не ответила. Она приготовила три чашки чая и поставила их перед отцом, Окхоем и Джогендро.

— А ты разве не будешь пить чай? — спросил ее Джогендро. Хемнолини почувствовала, что сейчас ей придется выслушать грубость, но все-таки со спокойной решимостью ответила:

— Нет, я бросила пить чай.

— Да тут, я вижу, начался настоящий аскетизм! Вероятно, в чайных листьях недостаточно мистической силы, ведь этим обладает лишь миробалан[48]. Что за несчастье! Хем, прекрати все это. Если одной чашкой чая ты нарушишь свое воздержание, ничего не произойдет! В этой семье суровые ограничения надолго не задерживаются, и незачем среди своих раздувать это никчемное дело.