«Какие скользкие», — подумал Леха, принимая деньги. А профессор, обрадованный покупкой, объяснил Лехе, что сайгачьи рога с голубоватыми прожилками особенно ценятся. Те как раз были с такими прожилками. После Леха стал присматриваться, оказывается, — это очень большая редкость. За целый год ему они больше ни разу не попались.

«Вот тебе и очкарик, жук навозный, а в рогах толк знает. Откуда? Он же сайгака живого не видел никогда, а знаток, ценитель…»

Тимофеевич — человек в совхозе новенький, в прошлом году под ноябрьские праздники появился. Говорят, срок отбыл. Работает он на пекарне кочегаром. Сутки отдежурит — трое свободный. Поскольку он холостой и, судя по всему, семьёй обзаводиться не намерен, — комнатушкой три на три, которую отвели ему там же при пекарне, доволен. Заработки у него не ахти какие, с его башкой, как считает Леха, с его здоровьем, можно горы ворочать, а он…

Главное же занятие Тимофеевича — сайгачьи шкуры. Это — его страсть. Со шкурами, конечно, возни побольше, чем с рогами: солить их надо, квасить, мять… А потом ещё дубить. Сейчас ведь дублёнки в моде. И тут Тимофеевичу нет конкурентов.

Сайгачья шкура, если её умело обработать, — вещь ценная. Шубы, куртки всякие, шапки, чехлы для автомобильных сидений, а в последнее время модным стало шить из них ковры.

— Э-э, Леха, милок, через мои руки этих шкур видимо-невидимо прошло. Я и на Севере ими промышлял. А там они в цене. Морозы, снега, сам понимаешь… А вообще-то откуда тебе, сосунку, понять это! Ты же не знаешь, что такое мороз. Нестоящий, когда трескается земля. Ухает как из пушки. В такие морозы даже охрана смотрит сквозь пальцы: ушёл из лагере, ну и чёрт с тобою. К утру, а нет — следующей ночью дубаря врежешь. Сколько ребят вот так полегло: Сева, Хрыч. Васька Чубук. А Костя Цезарь… Руки и ноги отморозил, и уши, и нос. С месяц протянул в лазарете. За счёт сердца. А какой богатырь был: Илья Муромец.

— А правда, что там воробьи на лету мёрзнут? — спросил Леха.

— Говорят, но сам не видел. А вот людей — доводилось. Как чурбаки. И когда замёрз, не поймёшь — может вчера, может месяц назад.

— Как импортные цыплята? — захохотал Леха.

— Почти, — Тимофеевич прищурил свои бесцветные поросячьи глаза и помолчал. — Поэтому мех и спирт там, как говорится, не роскошь, а первая необходимость.

— Спирт, его хорошо, — сглотнув слюну, Леха покосился на бутылку, что поблёскивала в отсветах костра. — Вмажем?

— Мех, он греет снаружи, а вот спирт — изнутри. — Тимофеевич сделал вид, что не услышал Лехиного предложения. Перед едою он не пьёт, голодный желудок водкой сжечь можно. Леха это прекрасно знает, но от нечего делать, просто так подзадоривает старика. — Без шубы там не обойдёшься, но если и спирта нет — пиши пропал. Никакая шуба не спасёт. Довелось мне в одном переходе…

Гришка, Хрыч и Васька Чубук ещё живы были. У каждого не них по два-три побега за плечами. Все на юг собирались. Хотели до «железки» добраться. Какой там! Ловят как котят. Я знал это и не рисковал. А тут Хрыч поёт: «На Аляску уйдём. По льду. Только бы к бухте Проведения или Приведения — как её там, не знаю — выйти, а там до ихнего острова — рукой подать».

А Чубук, говорят, раньше там бывал. Он, чертяка, где только не побывал. Я больше на него полагался.

Хрыч что? Хрыч известный трепач был. Мужик сильный, смелый, но трепач. Чубук — это дело другое.

В общем, стали мы готовиться. С полгода собирались. Спиртом разжились. Оружие раздобыли. У местных охотников. Они частенько к нам на прииски забредали. В то время у них хорошее оружие можно было купить. Американские винчестеры, к примеру. Ножами, одеждой запаслись. Золотишко у нас кое-какое было.

И вот ушли. В самую лютую стужу. Восемнадцать суток шли. Ни золотишко, ни винчестеры не пригодились. Спирт. Только спирт спасал. А когда спирт кончился, сами вышли к рыбачьему посёлку и сдались пограничникам.

Хрыч тогда говорил, что нас морозы подвели. Слишком затянулись. Зима, и правда, была в тот год суровая. Только, как я понял потом, она и спасла меня от смерти. Что три пальца вот отморозил и довесок за побег получил, это ничего. Главное, жив остался. Мне только потом, когда Хрыч и Чубук в очередном побеге околели, ребята сказали, что они меня в тот раз прихватили на мясо. Падлы! Если вдруг продукты выйдут…

Тимофеевич молчит. Догорает, на глазах угасает костёр. Дровишки остались, но мясо уже сварилось, так что зачем огонь? На него мошка разная летит, фаланги и прочая мерзкая тварь.

— Тебя кусают, Тимофеевич? — спросил Леха, хлопнув себя ладонью по лбу.

— Да нет вроде. Угомонились.

— А меня вот цапнул.

— Эт последний видать. Ветер, вишь, подымается.

— Нам, Тимофеич, отсюда мотать надо.

— Конечно. Сейчас вот перекусим, — Тимофеевич, зачерпнув в казанке ложкой, попробовал суп на соль.

— Нюх, блин, у сайгаков, как у борзых, — сказал Леха.

— Суп готов, — сообщил Тимофеевич. — Давай в темпе…

Леха, глотнув слюну, загремел посудой.

Луна, будто кто-то нерадивый уронил её на небо, катилась над степью, слегка подрагивая. Лунный свет, стойкие запахи пыли и трав, тревожный хохот какой-то птицы, побеспокоенной топотом сайгачьих копыт, делали ночь такою привычной и родной, что Рогалю совсем не думалось, не хотелось думать об опасностях. А зря. Ночь всегда до предела начинена ими. Он ведь знал это. Прекрасно знал.

Только что, например, резанул тошнотворный запах бензина. Вожак замедлил было шаг, хотел остановиться, остановить стадо, но запахи вдруг исчезли, растаяли. И он тотчас же позабыл о них, жадно глотая воздух, упиваясь красотой степной ночи.

Здешние места Рогалю знакомы до последней кочки, до последнего полынного кустика. Вот тот косогор, например. За ним — уже озеро. Правда, водопой там ни ахти какой — мешает густой камыш, но подходить к озеру удобнее всё-таки с этого косогора. С него далеко видно и, если у воды враг, засада, можно легко уйти, может быть даже незамеченным.

Молодым сайгачонком, хилым и тщедушным, шёл он однажды на закате ветреного дня по лысому склону косогора. Огромный диск солнца, кроваво-красный и жуткий, краешком касался грязного от пыли горизонта. Накануне волки напали на сайгаков, и они с матерью, отбившись от стада, блуждали по степи, тщетно стараясь выйти на след своих. Последней надеждой их тогда было озеро. Рано или поздно сайгаки придут на водопой.

Но, оказывается, понимали это не только они с матерью. Поднявшись на гребень косогора, сайга попятилась назад, пропустив сына-несмышлёныша чуть-чуть вперёд, чтобы он увидел своими глазами то, что испугало её. Вдалеке, там, где камыши, расступаясь, открывали вид на озеро, где обычно сайгаки выходили к воде, были волки. Три или четыре, может быть даже из тех, что минувшей ночью терзали их стадо.

Волки лежали, прижавшись к земле, в ожидании добычи — рано или поздно сайгаки придут сюда. Сайгаченку крепко запомнились, врезались в память добродушно-безобидные морды хищников, залитые багровым светом заходящего солнца. Не верилось, что волки, такие мирные и спокойные сейчас, могут одним ударом мощных клыков сразить самого крупного и сильного сайгака.

Он смотрел на них всего несколько мгновений, мать хотела, чтобы он их хорошенько рассмотрел и запомнил. Потом она увела его обратно в степь. Волки их не заметили.

Много раз потом, уже став взрослым, Рогаль видел волков, слышал их жуткий, леденящий душу вой в ночи; доводилось ему и одному уходить от свирепой, клыкастой стан, когда он уже слышал, ощущал кожей алчное клацанье и злобное рычание. Немало волков повидал он на своём веку, но тех, что, добродушно щурясь на солнце, лежали тогда у озера, он позабыть никак не мог. И ещё не мог понять, почему волки, завидев сайгаков, так преображаются и звереют вдруг. Посмотреть бы хоть раз, как ведут они себя при встрече с человеком. Тоже лютуют или нет? А то ведь человек, он тоже силён…