— Во имя отца, и сына, и… Советской власти… Казню я вас, погубители!.. Прими с миром, господи, дух мой!

Он успел услышать глухой удар взрывателя и прошептать:

— Во имя…

Хотя противотанковая граната взрывается практически одновременно с запалом.

Год, когда пришла к нам весть о победе Великой Отечественной войны, выдался дождливым, однако всё же возместил убытки, понесённые от засухи в 1944-м. Добром отплатил за уход и старание земледельцев и советский тонковолокнистый хлопок, что высевают в колхозе села Сардабалык. На многих, протянувшихся в длину картах хлопковых полей коробочки на кустах завязались даже раньше положенного срока. Вроде бы теперь посевы и не требовали особо тщательного ухода. Но всё равно на полях — движение, шум, говор с рассвета до темна. Кто ведёт полив, кто удобрения развозит да рассыпает. А тракторы с культиваторами — эти снуют из конца в конец безостановочно, с рокотом и лязгом, будто в атаку устремляются один за другим. Звуки песен смешиваются с гулом моторов; разноголосый шум словно перекатывается волнами над простором полей, где кипит работа.

Одна лишь Айнагозель, в головном платке, повязанном над самыми бровями, поверх которого ещё и халат наброшен, опершись на лопату, глядит отрешённо на текущую вдоль борозды воду. Все её мысли сейчас только о Ходжалы, муже, погибшем на фронте. «Где он, мой Ходжалы?» — без слов вопрошает она у быстро текущей воды, то и дело завивающей игривые воронки. Уже справлены поминки по мужу, но не верится женщине, что его больше нет. А вода бежит себе и бежит, с глухим, однотонным журчаньем, в котором, если вслушаться, вроде бы можно различить «Оставь надежду! Оставь!..»

Однако Айнагозель ждёт другого ответа.

Не дождавшись его, горестно вздыхает.

— Не проводи б мы стольких джигитов во цвете сил — не сгинуть бы лютому врагу! — неожиданно слух произносит она и поднимает голову. Взгляд её теперь притягивают две ивы на восточной окраине села, что вошли в рост ещё перед войной и в те времена гордились своим одиночеством посреди солонцеватой равнины, где раскинулся Сардабалык; теперь-то эти ивы трудно даже разглядеть среди многих деревьев разросшегося колхозного посёлка.

— Давно ли казались такими высокими, — продолжает Айнагозель беседу с собой, — а нынче даже смотреть-то на них жалко…

В это время к ней неслышно приблизился Нокер — круглолицый парень среднего роста. Спешил он сюда, радуясь тому, что Айнагозель наконец-то одна, никого не видно поблизости. По его облику даже издали нетрудно было заметить: сегодня он решился напрямик сказать ей о своей любви. Торопился, не разбирая дороги, спотыкаясь о комья земли. Только Айнагозель вроде бы не замечала его, по-прежнему отрешённо глядела на старые ивы. С Нокером ей уже приходилось встречаться не раз и не два. И парень как бы невзначай, между разговорами, советовал ей: выходи, дескать, замуж… «Да разве можно? — отмахивалась она. — Что люди-то скажут?» Ведь она так и осталась жить в том доме, где впервые перед мужем открыла лицо. Покинуть этот дом — такого ей даже в голову не приходило, в сознании не умещалось.

И едва завидев Нокера, Айнагозель, вскинув лопату на плечо, направилась было прочь. Но парень приблизился, поздоровался, как принято:

— Не уставай, Айнагозель!

— Спасибо… — с безразличием отозвалась она.

По тону её ответа, по тому, как одета она, видно было — она всё ещё держит траур по мужу. Однако, хотя весь облик её выглядел поблёкшим, словно бы затуманенным, похоже было, что потихоньку отступает, уходит её безмерная тоска. Глаза, живо и молодо поблёскивающие, усиливали такое впечатление. Пояс, украшенный чёрными цветами, туго перетянутый, как бы надвое делил стройную фигуру женщины.

И влюблённому Нокеру она в этот миг показалась похожей на самку фазана — символ красоты. В этот день была она для него во сто крат милее, желанней, чем прежде.

— Айнагозель, — позвал он, огибая копну сорняков, собранную после прополки, — подойди-ка сюда.

Женщина вздрогнула. С беспокойством огляделась по сторонам. А Нокер ждал, нетерпеливо, с надеждой вглядываясь в её старенькое платье, слегка вздымаемое ветерком, на то, как сменяются оттенки на её щеках цвета спелой пшеницы.

— Так, значит, и уйдёшь? — не в силах сдержаться, спросил он срывающимся голосом.

Но и Айнагозель смешалась — не знала, что ей отвечать, как обойти груду травы, вдруг ставшую неодолимым препятствием. Или, может, остановиться, сесть?

— Ну и сяду, тогда что?

— Всё-таки решила на огне сжечь свою молодую жизнь.

Айнагозель присела на копну. Тяжело вздохнув, низко опустила голову. Нокеру захотелось её обнять. Но то, что она сидела вот так, понурившись, остановило его. Он подошёл к ней поближе.

— Айнагозель-джан… — сам не заметил, как вырвалось у него. Тепло его дыхания коснулось лица женщины. «Говорят, по отважному джигиту семь лет траур. А я… Но нет! Годы мои цветущие прахом не пущу!» Казалось, она уже приняла твёрдое решение. Подняла голову, во взгляде — нежность. Однако лишь проговорила невнятно:

— В твоём селе родительском… — и запнулась, умолкла. Ей внезапно показалось неприличным, что он, Нокер, стоит так близко возле неё. «Ведь пока ещё холостой парень! — укорила себя. — Как знать, не роняю ли себя? Уважать не станут…»

— Айнагозель-джан! — снова позвал Нокер, он, казалось, по её молчанию угадал, что происходит у неё в душе, а может, понял по выражению лица. Осторожно взял её за руки. Но тотчас же руки её, задрожав, выскользнули из его ладоней. Когда же он снова потянулся к ней, она сама склонила голову к нему на плечо.

— Знаю, — проговорила тихо, — следом за умершим в могилу не пойдёшь…

— Не подобало и мне ходить за тобой следом, пока время траура не миновало. А сейчас… — он несмело поцеловал её в щеку. У Айнагозель будто иголками закололо по всему телу.

— Ну, теперь — как посоветуешь, — она подняла голову, негромко звякнули простенькие украшения у неё на шее.

— Пойдём! — Нокер встал, за руки поднял её.

Оба зашагали в сторону села.

Солнце, уже склонившееся к полудню, окуталось дымкой. Ласковый ветерок шевелил стебли травы в стогу, который только что укрывал двух влюблённых. Люди же всюду на хлопковых картах были заняты каждый своим делом. Никто даже не догадывался о том, что произошло. Только жаворонки с шумом вспархивали в небо от треска сухих стеблей под их ногами. Взлетали и парили, не шевеля крыльями, а в их однообразном пении — джюйпюль, джюйпюль — как будто звучало: «Пусть вытекут глаза у тех, кто не может видеть нас, влюблённых, в этот миг!»

Айнагозель смотрела на всё окружающее так, будто вторично родилась в этом мире. Но она замедлила шаги, когда вышли на широкую дорогу, пролегающую по окраине села. Затем даже остановилась, в нерешительности потирая ладони. Нокер понял её тревогу.

— Айнагозель-джан, — он рукой указал в сторону своего дома. — Не раздумывай, пошли! Прямо к нам!

Не тронувшись с места, молодая женщина тыльною стороной ладони прикрыла себе рот. Перед глазами у неё в тот же миг словно живые встали свекровь Гюллер-эдже, свёкор Неник-ага. «Нет!..» — прошептала она. Помолчав, коротко пояснила: она не может уйти от стариков, вот так, не сказавши, не зная, согласны ли они. Нокер понял: если те не дадут согласия, она не уйдёт; обида вскипела в сердце у парня. Выступить против этого он, конечно, не мог — сам хорошо видел, как старики любят свою невестку. Всё же парень через силу повторял: «Идём!» — надеясь, что она пойдёт следом за ним. Погода, начавшая портиться уже с утра, теперь окончательно разненастилась.

А в то время Неник-ага отдыхал, полёживая у себя в кибитке, подушку сбив под локоть. Гюллер-эдже, примостившись у порога, сматывала в клубок шерстяную пряжу. Три готовых мотка были сложены в углу, она их уже давно приготовила. «Вернётся Ходжалы-джан, дитя моё, — не раз думалось старушке, — внучата пойдут, сотку коврик для колыбели…» Но пришла чёрная весть о гибели сына, там поминки — и матушку Гюллер словно бы отпугнуло от этих клубков. Тогда она их упрятала на самое дно тёмно-красного коврового чувала.