Но вот сегодня Гюллер-эдже снова извлекла эти мотки на свет божий, да ещё и за четвёртый принялась. Слабая надежда затеплилась у неё в сердце. Как говорят, одному только шайтану — злому духу не на что надеяться… Сын, будто живой, встал у неё перед глазами, и она, как в далёкие времена, принялась тихонько напевать колыбельную песенку, которая дрожью и сладкой болью отзывалась во всём теле. Неник-ага лежал неподвижно, всё так же облокотившись на подушку; он не прерывал тихого пенья жены, в котором угадывалась и скрытая гордость, и материнская извечная озабоченность. Он видел хлопоты старухи, догадывался о её намерении всё же соткать коврик. Лишь с горечью думал про себя: «Пусть её! Да только Ходжалы не суждено полюбоваться тем, что руки матери для него сотворят…» Он даже представил себе сына в пору его далёкого детства.

Должно быть старик утомился, лёжа в одном положении. Потянувшись, встал на ноги. Подумал — что бы такое сказать теперь, чтобы прервать нагоняющее тоску пение старухи. Но сдержался: сердце у неё болит, ещё сильнее огорчишь невзначай. Прислушался — что там делается на дворе? Ветер завывает с каждой минутой всё сильнее. «О аллах, видно, солнце-то на Стожары повернуло!» — подумалось старику. Высчитал сроки — нет, не выходит, рано ещё.

— Оставь-ка работу, возьмись за обед, — обернулся Неник-ага к жене. — Погода разыгралась, невестка, поди» теперь долго не задержится.

Гюллер-эдже отложила пряжу. Встала, раздула огонь в железной печурке, дров подбросила, поставила котелок. Опустила в него комок белого бараньего сала, Затем отрезала от бараньего желудка кусок величиной с ладонь. Поскребла ножом со всех сторон и кинула в котёл. Мясо почти сразу же зашипело на растопившемся сале. Как раз в этот момент Айнагозель тихонько приоткрыла дверь.

— Пришла, доченька? — обернулся к ней Неник-ага.

Гюллер-эдже посторонилась, давая невестке пройти, спросила с участием:

— Не уйдёшь снова-то, если распогодится?

Айнагозель внезапно, неведомо отчего, покраснела, ей сделалось жарко. Растерянная, не знала, что ей делать — пройти в красный угол или возле двери остаться. Так и не решив, опустилась на корточки, где стояла. Руку протянула к ведру с водой, зачерпнула полную кружку.

— Хей, зачем же пить холодную? — встревожился свёкор, когда она поднесла кружку к губам. — Чай вскипятим!

— Вах-вах-эй! — сокрушённо воскликнула Гюллер-эдже, когда невестка всё же стала крупными глотками пить сырую воду.

Айнагозель чувствовала себя в безвыходном положении. «Нужно было мне уйти! — повторяла про себя. — Напрасно я домой заявилась…» Но такими приветливыми, милыми выглядели простые, привычные для неё лица обоих стариков! Это помешало ей высказать то, что следовало, она снова потянулась к ведру. Понимала, сердцем чувствовала: вот допьёт воду и всё скажет… Но нет, решимости опять не хватило. Она молчала, совсем растерянная.

«Истомилась, видать, бедняжка! — про себя продолжала печалиться Гюллер-эдже, видя, с какой жадностью невестка пьёт и пьёт холодную воду. — Невтерпёж, значит, ей… Всегда так: огнём войдёт, пеплом наружу выходит…»

— Эх, непутёвая, чтоб мне высохнуть! — вслух укорила себя старая. — Мне бы загодя чайник-то вскипятить да заварить, а вот не додумалась!..

Айнагозель знала: Нокер ждёт возле калитки. Но никак не находила повода начать разговор. Прошла в красный угол. Сняла и в клубок смотала пояс, положила в шкаф. Взгляд её упал на фотокарточку Ходжалы под стеклом, вставленную в стенку одного из задних ящиков шкафа. Некоторое время разглядывала изображение покойного мужа — давнее, от времени поблекшее и утратившее привлекательность. «Прощай, Ходжалы! — проговорила без слов. — Я долго хранила память о тебе. Не верила чёрной вести. Ждала, только о тебе одном думала…» Она уже обернулась, чтобы почти такие же слова сказать старикам. Но нет! До чего милые, ласковые их простые открытые лица! И она ощутила на душе безмерную тяжесть, поспешила принять вид, подобающий послушной и верной невестке-вдове.

Между тем Гюллер-эдже вскипятила чай, заварила, поставила пиалу и чайник перед Айнагозель, пытливо глянув ей в лицо. «Проклятый враг! — захотелось Крикнуть старушке в адрес фашиста. — Где мой сын, дитя моё?!» Как нередко бывало, почти такие же мысли в эти минуты проносились и в сознании Неника-ага. «Вот этой головы моей поседевшей не пожалел бы, — с тоской думал он, видя, как скромно, с внутренним достоинством держится невестка, и вновь вспоминая, что сын уже никогда не вернётся, — чтобы дотла разрушить дом того врага окаянного, который вас разлучил!» И Айнагозель чудом угадывала мысли обоих стариков, читала по их лицам, а сама с горечью осуждала то, что надвигалось неминуемо. Словно не в силах оставаться на самом берегу потока жизни, с неудержимою силой стремящегося вперёд, она уже намеревалась отбросить, предать забвению своё чувство к Нокеру. «Вместе с ними проведу жизнь в скорби, там же, где они!..»

Раздумья о войне отягощали чувства всех троих, сдружившихся сердцами, — точно так же, как повергали в тоску и горе всех честных людей.

…Обо всём этом думал, всё представлял себе и Нокер, когда давал согласие на то, чтобы Айнагозель по-хорошему простилась со стариками. Но вот сейчас тут, стоя возле калитки в напряжённом ожидании, Нокер впервые горько посетовал на свою судьбу и даже рассердился на Айнагозель.

— Не думал я, — презрительно скривив губы, проговорил он вполголоса, точно обращаясь к возлюбленной, — что ты такая… вероломная!

Обвинив её в таком грехе, — сразу же сам устыдился своих мыслей и слов. Вспомнил, живо представил, как она была верна Ходжалы.

Не позволяя себе предаваться недобрым мыслям, Нокер с беспокойством огляделся. Гулко откашлялся, заметив, что погода вконец испортилась, порывами ветра переворачивает даже листья на дынных стеблях, что устилают грядки бахчи. Айнагозель в доме услышала его — и сразу встрепенулась. «Всё ещё не ушёл! — промелькнуло в сознании. — Сейчас выйду, скажу: уходи!..» Она рывком встала на ноги. В тот же миг скрипнула дверь, на пороге безмолвно встал Нокер.

Айнагозель низко опустила голову, носком ноги заскребла по ковру.

— Входи, Нокер! — ничего как будто не замечая, громко подбодрил гостя Неник-ага.

— Вай, отец! — на секунду прикрыв глаза и снова раскрыв, воскликнула удивлённая Гюллер-эдже. — Ты что это чудишь? Нокер, говоришь? А и верно, Нокер-джан, да неужто в самом деле ты?

Несмело ступив, парень взял из рук хозяина протянутую пиалу с чаем.

— Да чего ты стоишь-то? — тотчас упрекнула его старуха. — Проходи, милый, на почётное место садись!

— Вот… проходил мимо, случайно завернул… — Нокер виновато переминался с ноги на ногу.

— Ну и хорошо сделал! Усаживайся поудобнее.

Парень нерешительно опустился на корточки. Сразу же Неник-ага повёл разговор о работе в поле, об урожае хлопка. Нокер, как умел, пытался удовлетворить любознательность старика, однако не забывал о главном, то и дело украдкой поглядывая в сторону Айнагозель. Но она сидела скромно и неподвижно, мелкими глотками отхлёбывая чай. Увидев это, Нокер с недовольным видом пробормотал:

— Ладно, я пойду…

— Да сиди ты, пожалуйста! — отозвался Неник-ага.

Айнагозель сколько ни терзалась про себя — должно быть, поняла: уйти всё равно придётся. Глянула в лицо сперва свёкру, потом свекрови, тихо вымолвила:

— Мама!..

Надо было видеть и слышать, каким тоном, с каким волнением на лице произнесла она это единственное слово. Но, кажется, никто из присутствующих этого не заметил, и разговора не получилось — опять повисло молчание. Только чуть приметно вздрогнул Неник-ага. Секунду спустя и матушка Гюллер, смекнув что-то, насторожилась, ожидая дальнейших слов невестки. А та, будто сбросив с плеч тяжёлую ношу, внезапно осмелела:

— Мама… Если б мои слёзы могли вернуть Ходжалы-джана, я бы их не пожалела, поверьте! Но… о своей доле пора мне подумать. И вы не обижайтесь на меня!

Никто не вымолвил ни слова, только Нокер пробормотал что-то невнятное, никем не расслышанное. Снова — мёртвая тишина.