Объезжая лунными ночами поля, она часто спеши-валась и, ведя Пейкама в поводу, ласкала рукой колосья пшеницы, как ласкают спящего ребёнка, задушевно беседовала с ними, уговаривала вызревать дружнее, набирать для людей побольше силы на глубин земных. Она не стеснялась разговаривать вслух. Пейкам и Гонгур ей не перечили, помалкивали себе, а больше рядом не было никого, кто мог бы усомниться в её здравом уме. Это ещё поспорить можно, у кого ума больше: у того, кто недоеденный кусок хлеба под ноги бросает, или у того, кто с колосящейся пшеницей совет держит!

У Сарыгуль-эдже был в селе добротный двухкомнатный дом. И мебель была самая модная — чешская, белая, из карельской берёзы (показывала старая кое-кому, как надо культурно свой быт обставлять!). Однако, приняв на себя новую должность, она попросила поставить возле хармана войлочную чабанскую кибитку, и в село наведывалась лишь изредка.

Сломанной однозубой вилкой она выковыряла пыжи из патронов и — от греха подальше — высыпал картечь, оставив после короткого раздумья лишь пороховые заряды. Они в общем-то пригодились однажды, когда глухой ночью вода прорвала перемычку и с орлиным клёкотом стала валивать поля. Двумя выстрелами Сарыгуль-эдже подняла на ноги спящее село и первой бросилась заделывать брешь. «Спасибо, мать! — всенародно поклонился ей башлык. — Большую беду, большие убытки отвела ты от колхоза».

После этого случая мальчишки перестали хихикать при виде старухи с ружьём за спиной. И даже прозвище ей почётное дали: «Эркек-мама». Что ж, мужества ей в самом деле было не занимать. Но с ружьём таскаться всё же надоело. И она, закутав его в отслужившую своё цветастую шаль, поставила в самый дальний закуток кибитки.

— Я уже, слава богу, не молоденькая, чтобы бесполезную тяжесть таскать, правда? — апеллирует она к Гонгуру, глядя, как первые розовые блики высвечивают восточную кромку небосвода.

Пёс сочувственно сопит, подслеповато моргает, подползает поближе, суёт исполосованную старыми шрамами морду в ласковую хозяйскую ладонь и блаженно замирает. Сарыгуль-эдже машинально поглаживает крутые рубцы от волчьих и собачьих клыков, от злых палочных ударов. И жалуется.

— Совсем бестолковая вещь ружьё это. Поставили себя в сторонку — ты и стой себе спокойно. Так нет же, оно падает! И обязательно ему надо на транзистор свалиться! Как будто другого места не было! Целую премию восьмимартовскую не пожалела, когда покупала приёмник, из лучших лучший выбрала. Как теперь разбитым транзистором последние известия слушать буду, а? Ну чего молчишь, пёсий сын? Газеты, говоришь? Это совсем не то, что радио! Радио и слушать приятно за пиалкой чая, и глаза не устают от мелких буковок, и понимаешь всё лучше, чем в газете. Ах, ты, дурная пукалка, придумали тебя на нашу голову скверные люди!.. Нет, Гонгур, не могу я терпеть такое! Вот сейчас вернёмся домой, возьму я эту дырявую кочергу да отнесу её председателю. На, скажу, башлык, твоё именитое ружьё, мне от него никакого проку, только вред и смущение. Ни Люди, ни птицы не нападают на наше хранилище, некого мне стрелять оставшимся патроном. А транзистор мой испортился. Давай, скажу, компенсацию за убытки. Внук твой, Байрам, выучился в Ашхабаде на химика или нет? Вот пусть приходит и ремонтирует мне приёмник…

Она ворчит и ворчит беззлобно, поглаживая морду млеющего от блаженства Гонгура. Конь Пейкам перестал хрустеть травой и тоже слушает, ставя торчком то одно, то другое ухо — оба сразу ему по старости лет не поднять.

Пробуждается утро. Лёгкие облака плывут по небу, и на дальней дороге тоже клубится тарахтящее хвостатое облако. Это кто-то ранний уже поехал на мотоцикле. Наверное, из комбайнёров кто.

Она сидит и смотрит, как наливается красками новый день. Сарыгуль назвали её при рождении, Жёлтый Цветок. Много ли осталось в ней от цветов? Лицо и руки обгорели до густой черноты. А волосы стали белыми. Седыми стали, как облака, плывущие навстречу солнцу. Плывите, весёлые, плывите. А мы сейчас сдадим это бестолковое ружьё, чаю попьём — и опять за дела, сборщицам помогать. А что? Это только барханы по воле ветра перемещаются. А у человека всякий шаг смысла исполнен. Иначе — разве это человек?

Перевод В.Курдицкого

Молодая женщина взглянула на календарь: 18-е августа.

…Сегодня день твоего рождения, а тебя со мной нет. Ты вернёшься только на следующей неделе.

Я сварю тебе плов. Что бы ещё приготовить, чем порадовать тебя? Шампанское я уже купила. Приедешь, отметим день твоего рождения. Выпьешь сам всю бутылку: мне нельзя.

Да, тебе уже двадцать шесть стукнуло…

Помнишь, в доме, где помещалось наше студенческое общежитие, было восемнадцать ступенек? Я ещё шутила, что никогда не забуду дату твоего рождения. Каждый раз, когда приходилось спускаться с верхнего этажа, я считала: раз… два… три… восемнадцать! А когда ты, поднимаясь, досчитывал до восемнадцати, то попадал прямо ко мне.

Как хочется, чтобы всё это повторилось! Я имею в виду не возраст, мы с тобой и так ещё молоды. Я имею в виду наши отношения, то состояние влюблённости, взаимного влечения, которое сблизило нас, дало нам столько счастья.

В тебе мне нравилось всё. Как ни странно, даже твоя вечная занятость, твой усталый вид, твоя вспыльчивость и обидчивость.

Я думаю, это была просто любовь.

И одежда твоя мне нравилась. Особенно свитер, такой плотный, полосатый, как шкура тигра.

Он был на тебе в тот вечер… Я очень хорошо помню, мы возвращались после кино пешком. Шли молча. Наверное были ещё под впечатлением картины.

Вплотную к нашему общежитию примыкал большой парк. Мы остановились в его тени. Мимо по ярко освещённой улице спешили люди. Никто не обращал на нас внимания. Ты кажется осмелел тогда и подступил ко мне вплотную. Мне показалось, что ты вот-вот обнимешь меня и поцелуешь!

Я испугалась, но где-то в глубине души мне хотелось, чтобы ты до конца был смелым.

От охватившего меня волнения я задрожала. Не знаю, заметил ли ты моё состояние, но ты отступил. А жаль!..

Через несколько минут мы оба пришли в себя, и ты затеял какой-то разговор. Вспоминается вопрос, с которым ты почему-то приставал ка мне: «А помнишь?..» Я не понимала, о чём ты спрашиваешь, но согласно кивала головой. Не берусь даже сейчас объяснить моё состояние тогда. То ли была обида, то ли злость. На кого? На себя? На тебя?

Конечно, когда ты, спустя какое-то время, попытался обнять меня, я пресекла твою попытку. Кажется, я сказала что-то обидное, потому что ты неделю ходил надувшись.

Я не понимала себя. Чего же мне хочется в конце концов?

Если быть честной, то каждой девушке нравятся парни смелые, решительные. И в то же время их решительность пугает. Видимо, крепко ещё сидит в нас то» что нашёптывали нам наши матери: «Не верь, обманет!» Их тоже можно понять, они мечтают о счастье дочери.

Но если не верить, как тогда жить?.. Ведь оттолкни я тебя слишком грубо, оскорби недоверием, ты уйдёшь навсегда! Этого я не перенесла бы.

Твоя нерешительность и злила меня» и в то же время привлекала. Но я, оказывается, плохо знала тебя.

К тому времени, когда наступил мой день рождения, мы уже помирились.

В комнате было душно. Оставив гостей одних, мы незаметно ускользнули, чтобы подышать свежим воздухом.

Как только мы остались одни, ты крепко обнял меня и поцеловал. Я даже и не подозревала, какие у тебя сильные руки. Мне показалось, что сердце выскочило у меня из груди. Задохнувшись, я попыталась высвободиться из твоих объятий. Но как ни билась, ничего не могла поделать. А ты всё целовал мои губы, глаза, опять губы…

А может мне только казалось, что я сопротивляюсь? Ведь в душе моей всё тогда пело, я была так счастлива!..

И вдруг я почувствовала, что по моим щекам бегут слёзы. Чтобы скрыть их, я уткнулась лицом в твою грудь. Но ты всё понял, ещё крепче прижал меня и, как ребёнка, стал успокаивающе гладить по голове. А потом я услышала твой горячий шёпот: «Отчего же ты плачешь?»