— И помогло? — тоже смеясь, спросил Ботер.

— Если того знахаря спросить, он с пеной у рта будет доказывать, что именно жабы меня и спасли. А на деле иначе было. Видят друзья, что плохо мне по-прежнему, разыскали двух врачей, пригрозили! мол, умрёт Васил, тогда и вам смерть. Вот те и постарались.

Угли в камельке разгорелись. Васил снова стал греть над огнём руки. И вдруг хлопнул себя ладонью по лбу:

— Надо же, заболтался и о главном забыл!

Он достал из кармана небольшой свёрток, развернул и протянул Ботеву.

— На, угощайся. Меня сегодня накормили, а это я для тебя прихватил.

На газете лежал кусок хлеба с сыром.

Христо не поверил, что Васил сыт, но отказаться не было сил. Сыр был такой пахучий…

А Левский снова грелся у камелька и напевал:

— Любили мы эту песню, когда с четой воеводы Хитова гуляли по Старой Планине, — проговорил он, и Христо понял, что друг сейчас мысленно переживает события двухлетней давности. Эх, мать родная Стара Планида, когда ещё свидимся мы? Да и свидимся ли?

— Доведётся ли нам снова побывать на Балканах? — вздохнул Ботев. — После того, что произошло на вершине Бузлуджи, никто не решится повести новые четы.

— Да, в среде болгарской эмиграции многие так считают, — живо отозвался Левский. — Чета Хаджи Димитра, на которую возлагали такие надежды, погибла, башибузуки на пиках привезли с Бузлуджи гайдуцкие головы. Всё это так. Но разве в народе исчезла вера в то, что удастся сбросить турецкое ярмо? Надо только народ подготовить к восстанию — и тогда победа обеспечена. Народ — вот главная сила. А четы… Что ж, они сделали своё дело. Я сам ходил с четами, знаю, что это такое. Мы приходили на родную землю тайно, действовали самостоятельно, а народ был в стороне. Я считаю, что надо ехать в Болгарию и на местах создавать революционные комитеты, которые готовили бы народ к восстанию. И я готов заняться этим. К счастью, мне удалось убедить в своей правоте ещё кое-кого… В конце концов, если я чего добьюсь, то добьюсь для всего народа, а если потеряю, то только самого себя.

Ботев сидел, обхватив колени руками, смотрел на друга большими, как прежде, блестящими глазами.

— Ты собрался в Болгарию? Но ведь отсюда, из Бухареста, пешком не дойдёшь. А на что ты поедешь? Да ещё в таком виде…

Левский лукаво прищурился.

— А что, если продать эту старую мельницу? Как ты думаешь, хозяин не будет против?

— Скажи, Васил, откуда в тебе столько жизненной силы? — любуясь другом, спросил Христо.

— От твоих стихов, — без улыбки ответил Левский. — Когда мне плохо, я вспоминаю твои стихи — «и грусти как не бывало, той грусти, что сердце томит»!

Христо опустил голову, ткнулся лицом в колени. Его стихи помогают другим… А ему самому?.. Пусть Левский сказал это, только чтоб ободрить, но ведь запомнил строчки, значит — задели…

Ему было всего двадцать. Да и какой поэт останется глух к похвале? И уже не замечает ни промёрзших, странно мерцающих углов и потрескавшихся стропил, и непонятной тишины под полом. Как хорошо, когда рядом такой друг! Ему ведь тоже тяжело, и это он, Христо Ботев, должен был передать другу уверенность и надежду, отвлечь от тяжёлых дум.

— Я не рассказывал тебе, как в Одессе, когда выгнали меня из гимназии за опасное направление мыслей, стал я ходить в народ?

Левский обрадованно повернулся к нему.

— Ну-ка, ну-ка, расскажи, — сказал он, потирая мёрзнущие руки. — Только встань, ходи, так теплее.

Христо поднялся, взял Басила под руку и ощутил ладонью твёрдость его мускулов.

— Так вот. Поселился я у польских друзей, из сосланных после восстания. А по ночам тайком вылезал в окно и ходил в ночлежки, чтобы узнать жизнь самого дна. Само собой, появились у меня новые друзья, из босяков. Как-то показал я им окно, через которое, так сказать, хожу в народ. Похвастался: вот, мол, каков я! А утром проснулся — ни штанов, ни ботинок.

Они посмеялись и стали укладываться на ночь.

Левский подгрёб трухлявой сырой соломы под голову, положил щеку на ладонь, затих. И вдруг попросил:

— Прочитай мне то место из Чернышевского — про будущее.

«Что делать?» Ботев знал чуть ли не наизусть. И он стал читать по памяти сон Веры Павловны.

Ветер порывами налетал на промёрзшие бревенчатые стены старой мельницы, и она вздрагивала, поскрипывала, стонала. Но язычки пламени весело прыгали в камельке.

— «Для всех вечная весна и лето, вечная радость», — повторил Левский и сказал убеждённо: — Так будет, Христо.

Проснулся Ботев с рассветом. В ближних дворах на окраине Бухареста кричали петухи. Там, в домах, у людей было тепло и пахло не сырой соломой и прелым Деревом, не мышами, а дымком от разожжённой печи, кислым тестом, поднявшимся за ночь в квашне, — пахло жильём. Но он не завидовал этим людям.

Суставы занемели, и Ботев с трудом поднялся. И тут только увидел, что рядом нет Левского. На стареньком одеяле лежало что-то светлое. Ботев поднял самодельный пакет, вынул две бумажки — в одной на ощупь сразу узнал деньги. Значит, второй листок — записка. Ничего не разберёшь в темноте. Спичек мало, их надо беречь для вечера. Но Ботев забыл, что можно выйти наружу и прочитать записку. Спичка с треском загорелась, он прочёл: «Я всё-таки раздобыл денег на дорогу. Немного оставляю тебе. Еду я, как тебе известно, не подкупать турецких министров, так что обойдусь. Верю, что мы ещё встретимся и вместе повоюем за освобождение нашей милой Родины. Васил».

Спичка, догорев, обожгла пальцы, но Ботев не почувствовал боли.

«Мы ещё встретимся»…

Не знал он, что встретиться им больше не суждено. Пройдёт время, Левский осуществит свой план — создаст в Болгарии революционные комитеты. Турецкий министр внутренних дел назовёт его главой бунтовщиков. Голову Левского оценят в пятьдесят тысячу а он вудет ходить из села в село, занимаясь делами своей организации. Накануне нового, 1873 года его всё-таки схватят. А потом будет суд. И казнь. Но начатое им дело не заглохнет. И Христо Ботев встанет в ряды тех, кто продолжит его. Придёт день восстания, и он вступит на родную землю с оружием в руках. И падёт, сражённый турецкой пулей. Страна будет залита кровью патриотов. И тогда на помощь придут русские братья…

Ничего этого не знал и не мог знать Христо Ботев в то морозное хмурое утро. Но одно он знал твёрдо: революция продолжается, и он будет не только её певцом, но и солдатом.

Он стоял в темноте возле остывшего камелька и улыбался.

И вдруг сказал громко:

— Для всех вечная весна и лето, вечная радость!

Когда-то люди любовались тутовым деревом, но прошли дни, месяцы, годы — дерево состарилось ж засохло. Его выкорчевали, и оно долго пролежало, жалкое и безжизненное.

Однажды к дереву подошёл человек, распилил ствол на части, выдолбил углубление, отполировал поверхность. Получилось что то напоминающее ковш. Человек прикрепил крышку, гриф, приделал пару колков, натянул струны, и дутар был готов. Человек стал перебирать струны, и старое тутовое дерево заговорило языком живым и звонким. Прекрасные звуки слились в торжественную мелодию победы вечной жизни над небытием.

Бу-ух! Пуля быстрее луча света нагнала газель. Раненое животное, оставляя за собой кровавый след, на трёх ногах уходило от охотника. Газель умирала от боли и жажды. Но вот рядом с жильём человека она увидела колодец. Однако широкое кожаное ведро было пустым.