— Начальство? Да? — хохочет Леха.

— Ну, можно и так сказать.

— Я бы Петра в таком кургане схоронил с удовольствием.

Теперь смеётся и Тимофеевич.

— А вообще, Тимофеич, наши вот эти археологи брехать, я вижу, мастера.

— А кто знает, может и не брешут…

— Ну, подумай сам, откуда они знают, что курганы насыпали именно скифы?

— Скифы что. Тыща, ну полторы тыщи лет как жили. А вот на севере мамонтов находят в мерзлоте. Так тем по миллиону лет. Во, е-моё, фокусы. Миллион лет назад, говорят, и человека-то на земле на было.

— А где же он был?

— Кто?

— Ну, человек, если на земле его не было?

— У них пойди спроси, я откуда знаю. Смотри!.. — Тимофеевич цепко ухватил культяпой левой руки Леху за плечо. — Стой!..

Леха резко нажал на тормоз. Ничего, кроме ковыля, голубоватых лужаек полыни там и сям, да одинокого кургана вдалеке, он не видел и поэтому вопросительно покосился на спутника: «Куда, мол, смотреть-то?»

— Видишь? — Тимофеевич указывал в сторону кургана. — Сайгак…

— Где?

— На кургане, — подсказал Тимофеевич и сунул Лехе бинокль. — На, посмотри.

С минуту Леха возился с окулярами — настраивал под своё зрение, потом повёл головой влево, вправо — искал курган, а когда нашёл, впился взглядом в него.

— Смотри, смотри, что, блин, выкобеливает, — заговорил он, наконец, и блаженно счастливая улыбка озарила его лицо. — Не иначе часовой, Тимофеич, держи хвост пистолетом! Где-то рядом всё стадо. Вишь как стрибает, стервец. Это, когда сайгаки спят, часовой, чтобы подальше видеть, прыгает. А этот ещё и на курган забрался. Во, смотри! Пошёл вниз. Точно, там стадо. Если теперь этого без шума снять, — тех, сонных, можно руками брать. Спят они, как убитые. У них свои сигналы. Пока часовой не сообщит, что тревога, — будут храпака давать. Надо ближе подъехать.

Через несколько минут Тимофеевич убедился, что Леха знает повадки сайгаков: в сотне метров от кургана, в лощинке, лежали желтовато-серые комочки спящих сайгаков, а вожак нёс караул. Он, как заправский часовой, беспрестанно курсировал между стадом и курганом. Поднявшись на курган, Рогаль прыгал два-три раза вверх, красиво вскидывал голову и, не торопясь, с достоинством шёл вниз.

Засекли время — на кургане сайгак появляется ровно через семь с половиной минут. Подъезжать решили под прикрытием кургана.

— Маловато, блин, времени, — почесал в затылке Леха. — Уйдут, сволочи.

— Давай попробуем…

Выждав момент, когда сайгак двинулся вниз. Леха включил передачу, и газик рванул вперёд. Решили так: за семь минут как можно ближе подъехать к кургану, а когда Рогаль снова поднимется, снять его из малокалиберной винтовки. Стрелять взялся Тимофеевич.

— Ты только вовремя тормози.

— Я-то тормозну. Вот ты не промажь.

Случилось всё, как и рассчитывали. Семь минут быстрой, на что только газик способен, езды и — стоп! На кургане появился сайгак. Тимофеевич, встав на колено, выстрелил. Хлёсткий, как хлопок бича, выстрел взорвал воздух, Рогаль вздрогнул, завалился было на правую заднюю ногу, но тотчас же вскочил и помчался вниз.

— Жми! — крикнул Тимофеевич и вскочил уже на ходу в машину. — А попал же…

— Задел только…

Газик обогнул курган в тот самый момент, когда желтовато-серые комочки один за другим оживали, вскакивали и стремглав уносились прочь.

— Бей, блин! — орал Леха. — Подряд бей!

Тимофеевич стрелял, торопливо перезаряжая винтовку. Выстрелов десять он успел сделать, четыре или пять прицельных.

Горячий ветер нежно лижет метёлки ковыля. Так лижет кормящая сайга сайгачонка.

Сухой, знойный ветер дует уже много дней, но скоро, может быть даже завтра, погода резко переменится — будет дождь. Тёплый, проливной, когда земля и небо приобретают единый, голубовато-сизый цвет. Хлёсткие, трескучие струи раскалывают небо на причудливой формы куски. В такие минуты Рогалю кажется, что небо покрыто тонким, хрупким ледком, а кто-то огромный и сильный безжалостно бьёт и рушит его копытами. О предстоящей перемене погоды ему напоминают лёгкие покалывания в корня рогов. Это, видимо, от того давнего ушиба, когда он ещё совсем молодой вступил в поединок с пришлым сайгаком. Пришлый намеревался отбить от стада и увести куда-то с собой несколько молоденьких маток. Никто из старых самцов не решался осечь наглеца, и тогда пришлось действовать ему. А что же оставалось делать, если пришелец пытался увести молоденькую сайгу, безраздельно владевшую юным, горячим сердцем Рогаля?

Дрался Рогаль отчаянно, на смерть. И чужак не выдержал, ушёл. Побитый, посрамлённый. А Рогаль обрёл в своём стаде уважение и почёт — храбрость и мужество всегда ценятся высоко, — но не совсем окрепшие ещё рога свои он в тот раз, видимо, повредил-таки. Вначале он постоянно ощущал нестихающую боль, потом эта боль постепенно затихла, а с годами стала напоминать о себе лишь перед резкой переменой погоды.

…Сегодня Рогаль в последний раз ведёт стадо к озеру. Завтра, обнаружив его исчезновение, сайгаки изберут себе нового вожака. Силой и красотой он не будет уступать Рогалю. У него, правда, будет поменьше опыта и мудрости, но ведь и то и другое к сайгаку приходило с годами.

— Лех! Е-моё, глянь-ка!..

— Что там?

— Е-моё!..

Тимофеевич с великим трудом втискивается в приоткрытые ворота кошары.

— Ну, ты даёшь, Тимофеич. «Е-моё», да «е-моё»… Заладил одно и то ж. Что там?

— Рогаль.

— Рогаль?..

Кошара эта возникла полчаса назад так неожиданно, будто вынырнула из-под земли. В струящемся мареве она, как сказочный остров Буян, манила к себе случайных путников. Леха и Тимофеевич решили передохнуть малость — завернули.

— А ну-ка, — и Леха заглянул в баз. У стены, сунув в узенькую полоску полуденной тени рогатую голову, стоял сайгак. Судя по рогам с голубоватыми прожилками, был он очень стар, о потому, как часто, прерывисто дышал, видно, что не совсем здоров. Болезненным был и взгляд животного — глаза, подёрнутые матовой плёнкой, полны безысходной, предсмертной, тоски. На людей он, кажется, поначалу не обратил внимания, продолжал думать свою нелёгкую думу.

— А если заразный какой! — сказал Леха.

— Ну и пусть, — ответил Тимофеевич. — Шкуру и рога возьмём.

— Да-да, рожки действительно мощнецкие, Мелкашку принесу…

— Зачем? Я его руками.

— Щёлкнуть-то легче, не слишком настаивая, проговорил Леха.

— Е-моё! Вот гляди…

И началось. Леха остался у ворот, а Тимофеевич, покачиваясь и кряхтя, двинулся. Сайгак ожил вдруг и метнулся прочь. Тимофеевич — за ним.

Сделав круг по широкому базу, обнесённому двухметровой стеной, сайгак понял — западня. У ворот — человек, а стену ему уже не перемахнуть. Круг. Ещё круг, ещё…

Потом, уже в райбольнице, до смерти перепуганный Леха рассказывал:

— Он его, блин, уже вот-вот схватить должен был. Ну, думаю, всё… А он, вишь, что замочил. Развернулся и… Я аж глаза закрыл. Открываю, сайгак в углу стоит, дрожит весь, как лихорадочный, а Тимофеич… посреди база. Я толстяком его считал, а тут смотрю — он, как проткнутая футбольная камера. Но тяжеленный, блин, еле втащил его в машину.

Нам пришлось долго ждать вызова. Строгий голос из репродуктора вызывал желающих разговаривать с Москвой, Мары, Мургабом… А мою Гозель всё не вызывали. Терпение наше иссякло, и мы с ней подошли к начальнику междугородной телефонией станции, По к из этого ничего не вышло — он стел пространно объяснять нам, что вызов не от него зависит…