— Честь дивизии, наша честь под угрозой! — с горечью вполголоса, скорее для себя, чем для нас, говорит замполит. — Если не удержим позиции, позор. Они рвутся на мост. Хотят захватить его. Эх, потомки Кероглы, соратники Курбан Дурды, Айдогды Тахирова!..

Одной рукой замполит ловко направлял лепту Реджепа, другой помогал мне, а сам глядел в сторону танков и продолжал перечислять имена известных и неизвестных героев. Вдруг он дёрнул меня за плечо и крикнул:

— Смотри!

Справа в лощине, уткнувшись носом в наши окопы, задымился один «тигр».

Замполит, не отрываясь от бинокля, теперь уже кричал:

— А, сволочи, так вас! Ваша броня или наша воля? Смотрите, смотрите, ползёт, ух, чёрт!.. Смотрите, наш грозный солдат! Аха!.. Даёт им угощение. Он!.. Он подбил… Бац! Охо, ещё один… Горит, оба горят… Бей их… Аха, остановились! Вот нам и натуральная завеса. Как дымовые шашки. Нате, бинокль! нате!

Реджеп взял протянутый ему бинокль. Два танка пылали вовсю, а остальные сгрудились, не доходя до них, и поворачивали налево, огибая горящие машины и приноравливаясь давить гусеницами залёгшую в окопах пехоту.

— Это же Рыжий, наш Рыжий из Ашхабада! — перебивая его, крикнул Реджеп. — Ну, конечно, он со своими фаустпатронами. Вон он там ползёт.

Реджеп передал бинокль мне, и оптика мигом приблизила ползшего солдата и танки прямо к подножию нашего холма.

Солдат в своей меланжевой ушанке вылез из одной воронки и исчез в другой. На него двигался рывками третий «тигр». От дрожи земли и лязга гусениц даже здесь, у нас, страшно было сидеть. Дым от первых танков, стелившийся по земле, то открывал, то закрывал спину и ушанку солдата. Когда я оторвал глаза от окуляра, чтоб отдать бинокль замполиту, раздался страшный взрыв. Взлетело облако дыма, потом показались языки пламени.

— Жив, жив! — закричал во всю силу замполит.

— Кто жив?

— Ваш друг, как его?.. «Рыжий, тот, кто взорвал такую махину. Он уже перебежал к следующему! — словно ведя репортаж со стадиона, комментировал замполит. — Да, да, пополз к другому танку. Вот чёрт!.. Вот герой! А как фамилия, как имя, отчество? — вдруг обратился он к нам. — На Героя мы обязаны представить его, значит, точно надо знать его данные, — ворчливо повторял он, хватаясь за свой планшет.

Мы пожали плечами.

— Рыжий… Просто Рыжий из Ашхабада. Больше ничего, — неуверенно, точно виноватый, сказал Реджеп.

— Должна же быть фамилия? — резко бросил замполит.

— Мы не знаем… Как-то не думали о фамилии. Все так зовут его. Рыжий — и всё!

Теперь мы уже беспокоились не за честь дивизии и Туркмении, а за жизнь парня. Он то почти из-под гусеницы «тигра» выскочит, то кувырком катится в воронку или из автомата бьёт по выползающему из подбитой машины танкисту.

Ещё взрыв.

Через четверть часа ещё.

Сплошной дым застлал всё поле боя, и мы уже ничего не видим.

На нашу сопку больше никто не лезет. Оставшиеся два танка, забыв о «престиже» грозных «тигров», дали задний ход, второпях давя гусеницами своих.

Наступила тишина. Облака синеватого дыма вздымались выше, обнажая то место, откуда утром противник намеревался прорвать нашу оборону и выйти к мосту через Туру.

— Честь дивизии спасена, — без всякого пафоса сказал замполит после долгого молчания и тотчас снова задал себе вопрос: — Кем? Кем же спасена? Я обязан выяснить, кто он?.. — И, не получив ответа, он пошёл, сгибаясь, по скользкой траншее вниз направо, туда, где, уткнувшись в наши окопы, застыли чёрные тела недавно ещё страшных «тигров».

К вечеру опять полил дождь. Моей плащ-палаткой пришлось укрыть пулемёты, а Реджеп край своей накинул на мою голову. Мы молча курили. Наступила темнота. Реджеп вытащил из своего пулемёта ленту и что-то спросил о трассирующих. Я достал из ниши жестяную коробку, открыл и подал ему. Он дал по диагонали направо длинную очередь. Строчка светлячков разрезала темноту и, картинно изгибаясь, исчезла далеко в бескрайней черноте. Реджеп смотрел не мигая, видимо, ждал встречной очереди с правого фланга. Нет, оттуда ничего не последовало. Он опять нажимал на гашетку. Из ствола снова полетели светлячки — туда же, ка предполагаемую линию вражеской обороны. И снова темнота поглотила их. Он ещё и ещё нажимал на гашетку, но встречной строчки не было. И только после каждой очереди сзади нас раздавался одинокий хлопок, а потом над нашими головами со своеобразным «шув-шув-шув» летела мина. Она шлёпалась там, где угасали трассы пулемёта Реджепа. Этот неизвестный друг «аккомпанировал» нашему пулемёту. Но земляк наш, Рыжий из Ашхабада, молчал, не включался в «игру».

Утром снова пришёл замполит.

— Безобразие — никто не знает его имени! — с огорчением говорил он. — Надо представлять на Героя, а — видите!..

— Все знали… он из Ашхабада, — сказал Ред-жеп. — Представляйте просто: Рыжий из Ашхабада. Без обмана будет… Все ж знали человека!.. — И Реджеп, прильнув к своему «максиму», отстучал, словно бы в память о товарище, «чечётку».

Мы, затаив дыхание, прислушивались.

— Нет, не отвечает! — не вытерпел я.

Покосившись на меня, Реджеп опять «сыграл», теперь уже со злобою и очень длинно: тра-та-та-та-та…

И вдруг — ответ! Не справа, как всегда, а слева и издалека. Мы повернулись туда: трэт-тэ-тэ. Трэ-тэ-тэ-тэ.

— Трут-ту-ту-ту, — послышалось с другой, тоже неблизкой позиции. Ещё одна настойчивая бодрая рулада…

Наконец и справа, только далеко, где-то на опушке леса на рокочущих нотах, обнадёживающе застучало:

— Трот-то-то-то-то!..

Перевод А.Аборского

Солнечный день как-то сразу притух. Заметив это, Гулназар-ага оглянулся и увидел, что на краю горизонта нагромождаются бурые гряды облаков.

Он поставил верблюдицу на колени и принялся доставать тёплую одежду. Тем временем ветви саксаула закачались, зашевелился песок на гребнях барханов, — призрачно-лохматое чудовище, наметившее себе жертву и уверенное, что ей от него не уйти.

Зимняя медлительная буря, в отличие от своих знойных июльских собратьев, не вздымалась песчаными вихрями в небо, не спешила расправиться с солнцем. Она неторопливо волокла за собой тяжёлые тучи, что мимоходом затмят белый свет, упрячут под завесу снега всё осеннее очарование Каракумов.

— Ага! Так и есть! Не послушались стариков, а теперь будете каяться! — в сердцах воскликнул старый чабан.

Жирный суслик, сидевший на задних лапах под кустом селина, юркнул в свою норку. Его нисколько не интересовало, чем так недоволен старый чабан и к кому обращена его речь здесь, среди безлюдных барханов. Может быть, и эта беззаботная тварь поняла бы досаду старика, если бы узнала, что по настоянию заведующего колхозной фермой перегон на зимние пастбища долгое время задерживался и только позавчера они наконец двинулись в далёкий, трудный путь.

Гулназар-ага накинул на себя тяжёлый чекмень с кошмовой подкладкой и уселся на землю, прислонясь спиной к верблюдице. В тот же миг верблюдица вздрогнула: упругая ладонь бури с силой хлестнула по ней, по видавшему виду чабанскому чекменю…

Когда Гулназар-ага, отбросив в сторону отяжелевший чекмень, встал на ноги, в воздухе уже носились снежные хлопья.

Мягкое осеннее солнце Каракумов надолго померкло. Поседевший небесный купол низко навис над землёй. Ветер налетал яростными белыми порывами, запутывался в зарослях саксаульника, метался, завывал, как раненый волк. Но старому чабану чудилось, будто весь мир заворожён белоснежной тишиной…

«Сейчас отары, наверно, перевалили через тёмные барханы и находятся невдалеке от Горького колодца. Значит, если я пойду наперерез им, встретимся где-то возле Голой впадины…» — сосредоточенно размышлял старик.

Только после того как тронулся в обратный путь, он вспомнил, что должен был поспеть на колхозные торжества, которые устраивались в честь уходящих на пенсию.