— Стой, кто идёт? — негромко окликнул Реджеп.

— Земляк, братишка, спокойно — это я, — донёсся из темноты простуженный хриплый голос.

— А, это ты Рыжий… — опустив автомат, заворчал Реджеп и пошёл к нему навстречу.

Хотя в темноте, кроме неясного чёрного силуэта, ничего нельзя было разглядеть, я сразу представил себе лукавые, чуть прищуренные глаза, смеющиеся губы и веснушчатый нос парня, которого у нас называли просто «Рыжим». Я вспомнил, как в сарае-клубе под Ельней в антракте скучного шефского концерта он так лихо отплясывал, как он сам это называл, «драп-вальс-чечётку», что сарай ходил ходуном. Потом он шаржировал командира, чья рота отступила, оголив фланг полка. Аплодировали тогда ему больше, чем столичным артистам. Весь батальон кричал: «Рыжий, молодец! Рыжий… Рыжий из Ашхабада!» Опять и опять его звали на помост, но он как появился, так и исчез.

И вот теперь я встретил парня второй раз.

— У меня идея, братцы, — сказал он, шурша затвердевшим от дождя трофейным плащом. — Подойти вот к той подбитой машине на нейтральной, — он указал в темноту. — Я вчера подполз к ней, видел, немцы оттуда тащат боеприпасы. Я их здорово пугнул…

— Разве это ты был? Откуда ты там взялся? — удивился Реджеп. — Сумасшедший!.. Мы ж могли тебя в два счёта отправить в распоряжение Наркомзема! Чудак, лезешь без предупреждения!..

— Всё равно уж, дело такое, в Наркомзем или в Наркомздрав, — буркнул Рыжий. — Там боеприпасы, понимаешь: гранаты — ящиками, патроны к этому вашему саксофону. Понимаешь, трассирующие! Всё-таки с ними веселей ночью. Лапу наложим, потом фейерверки будем устраивать. Я с того фланга, вы — отсюда. Солидно будет, честное слово, братцы!

— Д-да, у нас тоже маловато… И когда ещё подвезут в такую погоду?! Одному аллаху известно. Тылы, наверное, завязли. А к этому, — Реджеп погладил по прикладу трофейный «эмга», — к нему, так или иначе, надо заготавливать самим, — заключил он рассудительно.

Вскоре, надавав мне всяких советов, Рыжий и Реджеп взобрались на бруствер и бесшумно растворились в темноте. А самый главный совет был такой: если они попадут в засаду, то будут палить из ракетницы. В этом случае я должен длинными очередями бить по тому месту, откуда взлетят ракеты, то есть по ним, то из одного, то из другого пулемёта.

Время идёт, а я сижу и до боли в глазах смотрю в темноту. Где-то далеко на правом фланге белёсо засветились облака, и спустя полминуты послышался тяжёлый удар фугаски.

Опять тишина.

Потом слева кто-то разрядил целый диск «дегтярки». По меняющимся звукам выстрелов можно было предполагать, что там такой же, как я, озябший пулемётчик простреливал таинственную темноту по сектору, чтоб хоть немного «художественно оформить» своё одиночество.

Присев на корточки, я укрылся с головой плащ-палаткой, чиркнул зажигалкой: четыре часа сорок минут. Прошло всего десять минут, как ребята ушли, а мне эти минуты показались вечностью.

Раз пять я садился и вставал. Устал до чёртиков. Наконец появились они. Добычи приволокли — целое состояние: ящик трассирующих к моему «эмга» и два ящика фаустпатронов.

— Поделим честно, пополам, без обмана будет, — сказал Рыжий, пыхтя около моих ног своей самокруткой.

— Зачем они мне? Я ж стрелять ими не умею, — возразил Реджеп. — Возьми себе, а то ещё взорвутся…

— Хочешь, научу? О, это такие штучки! Ба-ба-бах — и танка нет! Любую броню берёт. Детонирующие!

Но как ни расхваливал он трофейные, Реджеп отрицательно цокал языком. Рыжий, наконец, перестал торговаться, оставил нам весь ящик патронов, а фаусты утащил к себе.

Остаток ночи пролетел незаметно. Ощупью мы вдевали патроны в металлическую ленту «эмга» и по временам отвечали на салюты Рыжего пунктиром красных огоньков из только что приобретённых боеприпасов. Пунктиры пересекались где-то на переднем крае врага. Потом включился в «игру» какой-то бодрствующий миномётчик. Он ухал одиночным по тому месту, где пересекались гирлянды пуль.

Фронт постепенно «просыпался».

Прибыло пополнение. Возвратились в строи выздоровевшие бойцы из госпиталей. Свежая маршевая рота заполнила брешь, оставшуюся ещё с первых дней обороны между нашей ротой и частью, в которой служил Рыжий.

По ночам мы по-прежнему устраивали заочные встречи с Рыжим: наши и его трассирующие пули всё так же пересекались над позициями противника, а наш заочный друг-миномётчик дополнял нас одиночными минами, которые то и дело рвались на пересечении наших трасс.

Когда же около нас появились артиллеристы, замаскировав свою сорокапятку под кучей ивовых веток на голом холме, стало совсем весело.

Участились и визиты. Почти каждый день наведывался командир роты, бывший кавалерист, любитель потолковать про ахалтекинских коней. Иногда появлялись начальники повыше: замкомполка, артиллерийские офицеры. Но высокие чины поблестят, поблестят стёклами биноклей и уйдут.

Другое дело — замполит нашего батальона. Его мы всегда ждали. Он приносил письма, а если их не было, рассказывал о том, кто, откуда получил письмо и что слышно из Туркмении. Его широкое, монгольского склада лицо, с резко выступающими скулами, сплющенная пилотка никак не гармонировали. Было в нём что-то смешное, диковатое. Но когда он заводил разговор о будущем, когда кончится война, то угловатость исчезала. Весь он загорался каким-то внутренним огнём. И становился на редкость симпатичным.

— Счастливцы! Вы вернётесь домой, пройдя полный курс жизненного университета, — философствовал он. — Вы видели много городов, встречались со многими людьми. Посмотрели, кто как живёт.

Замполит мог долго распространяться о чести. Я не слишком вникал в смысл его рассуждений, но было трогательно наблюдать, как он старался внушить эти, в сущности, несложные и давно понятые нами истины.

— Честь — понятие особое!.. — начал было и в тот раз замполит, но тут как ухнет снаряд. Мы ничком упали на мокрое дно окопа. Ещё один взрыв. Совсем рядом. Земля задрожала, едкий запах взрывчатки ударил в нос. Фыркая, падали вокруг осколки.

Мы поняли: началась артподготовка. Немцы должны вот-вот пойти в атаку. Голову поднять нельзя. Но надо было смотреть вперёд, оценивать обстановку. Увидев рядом с собой замполита, он лежал, уткнувшись носом в землю, я усмехнулся и подумал о чести. Реджеп встал первым. Поднялся и я, по привычке прильнув к прицелу. За торчащей в прорези мушкой видно было, как от подбитой машины бежали к нам немцы. Заработал пулемёт Реджепа, и они залегли. Я ждал, когда Реджеп остановится, чтобы сменить его, так мы условились, но его пулемёт, на удивление, работал без перебоя. Короткие очереди получались что надо. Я глянул в его сторону и увидел рядом с ним замполита. Он занял место второго номера и с мастерством направлял ленту. «Трат-та-та-та… Трат-та-та-та-та! Форменная «чечётка»!

С правого фланга среди беспорядочной трескотни тоже послышался отчётливый пулемётный мотив.

— Рыжий!.. Наш — тот, из Ашхабада! — крикнул Реджеп радостно. — Слышишь, как даёт?..

Заработала и наша артиллерия.

Немцы продолжали яростно бить по правому флангу, как раз туда, где находился Рыжий.

Опять взрыв под самым нашим бруствером. Хрустящий грохот в ушах. Звон в мозгу. Шлепки грязи на лице. Разъедает глаза. Ноздри полны едкой пыли.

Лежим, прижавшись к мокрой, кажется, уже горячей земле, единственной нашей защитнице от кромешного ада.

Земля дрожит. Её дрожь передаётся телу и расслабляет волю. Если воля недостаточно крепка, то жутко становится.

Огонь нарастает. Пытаемся оторвать голову от земли и взглянуть на всё, что делается там, впереди.

Танки, идут танки!

Невольно оглядываюсь по сторонам. Никто не бежит?

— Теперь нечего лежать… Встать! — командует сам себе замполит. — «Забраться на верблюда и прятаться за седло — позор», так ведь мы, туркмены, говорим! — добавляет он, выпрямившись.

Пять, семь тяжёлых машин движутся клипом на противотанковую батарею, а она молчит. Наверное её уже подавили. Наша соседка, сорокапятка, подпрыгивая при каждом выстреле, пыхтит белёсым дымком, но результата не видно.