— Задую, — ответил Савка. — Ты мне гранату свою удружи.

— Каку гранату?

— Ну, бомбу. Не прикидывайся.

— Не дам! — отрезал дед сердито. — Ты чего, деймон, задумал? Зачем бомба истребовалась?

— Для дела.

— Нету бомбы! Сменял я её.

— На нет и суда нет, — не стал настаивать Савка и направился к выходу.

— Савка! — закричал дед, проворно сползая вниз. — Куда тя понесло на ночь глядя?

— Надо мне.

— Вертайся назад, а то враз вожжами вытяну! Ишь ты, моду взял — надо ему! Комендантский час на дворе, жандармы сграбастают, как курёнка, не пикнешь.

— Не цепляйся, пусти, — с досадой, отмахнулся Савка, — надую тебе в валенок, тогда будешь знать.

— Гляди, — пригрозил дед, — не обмани.

— Тебя обманешь, как же. На три сажени под землю видишь.

— А и вижу, — сказал дед.

…Утром позавтракали промороженной толчёной картошкой с постным маслом. Выпили по стакану отвара сахарной свёклы — вместо чая.

— Жмотничаешь? — спросил Савка, одеваясь. Он не любил постное масло, а тут вообще невесть что намешано — то ли конопляное с подсолнечным, то ли вовсе лампадное, — от деда всего ожидать можно. — Приберегаешь сальце на пасху?

— Пост великий нынче, — отозвался дед, — грех скоромное вкушать… Ты надолго, Савелий?

Он тоже собирался на свою водовозку, опоясывался по тулупу верёвкой, притоптывал, проверяя, ладно ли обулся.

— Сидор какой-никакой найди, — попросил Савка.

— Чего делать с ним станешь?

Савка усмехнулся.

— Торговать пойду на базар. Меняться, не тебе одному.

Дед повздыхал, искательно и тревожно посматривая Савке в глаза, достал старенький мешок.

— Лучше кошёлку возьми.

— Несподручно мне с ней.

— Портянки на носки подмотал? Прихватывает на дворе.

— Подмотал, подмотал.

— А нынче на третьих петухах небо на восходе озарялось. Красно так… И гукало там — бум, бум, бум…

— Пушки это гукали, наши наступают, — сказал Савка. — Да иди ты, пожалуйста, иди, не толкись на пороге, как неприкаянный. Не трону я твою бомбу.

— Нету её, сказано, Фома маловерный! И гляди мне, Савелий, не сотвори чего! К обеду чтоб дома был!

— Ступай, ступай, а то тебе Федька Козёл плюху за опоздание поднесёт.

— В носу у него ещё не кругло, у Федьки, плюхи мне подносить…

Выпроводив наконец деда, Савка полез на полати, надёргал разного старья, вроде и в самом деле меняться шёл. Пусть люди думают. В тряпье тол не так заметен будет.

Гранату лукавый дед затолкал в перевязанный рукав старенького армяка, который подкладывал под голову вместо подушки. Савка покачал её в руке, ощутив тёплую, ласковую тяжесть, и положил на место. Не стоило обижать деда. Да и мина заряжена как следует, не подведёт.

— Тик-так… Тик-так… тик-так., — стучали ходики, похрипывая от напряжения. Рядом кособочилась вешалка. Вернусь, подумал Савка, непременно поправлю.

Савка не вернулся к обеду, не вернулся и к ночи. Напрасно дед ругался и молился, прислушивался к каждому шороху, выходил во двор, накинув на исподнее тулуп. Он боялся догадок, гнал их прочь, но дурная мысль цеплялась как сухой репей. Не хотел, ох, не хотел старый верить, что решился Савка на задуманное, поедом ел себя! глупыми разговорами толкал мальца на это.

Ночь напролёт жёг дед в коптилке бензин с солью.

Савки не было.

Не пришёл он и на следующий день.

А на третий, утром, ни свет ни заря, прислонилась к дверному косяку Фроська — белая, как стена, простоволосая, в одной лёгонькой шали, накинутой на плечи, да галошах на босу ногу.

Медленно, очень медленно поднимался дед со скамьи, держа гостью взглядом — словно опирался на неё, как на клюку. Молчи! — взывало всё его существо. Молчи! И Фроська послушно молчала, только грудь ходуном ходила под кофточкой да слёзы проворными горошинами бежали по выбеленному горем лицу.

После она плакала, сидя на лавке, притулившись к деду. А он, глядя в неведомое сизыми, как снятое молоко, глазами, машинально гладил её по голове широкой заскорузлой ладонью.

— На мосту? — всего и спросил он.

Фроська кивнула.

— Иди, дочка. Иди домой, — махнул он рукой.

Оставшись один, опять сидел — пусто глядел, без мыслей и желаний. Что-то вытекало из него, сочилось тонкой струйкой, оставляя внутри гулкую пустоту порожней бочки, и что-то новое заполняло эту пустоту — тяжёлое, гнетущее, ищущее выхода. Совершалось это не вдруг, постепенно. Но он не спешил, ему некуда было спешить.

Накинув на пробой массивный, кованный кузнецом крюк и заложив дверь запорным брусом, он постоял перед киотом, смотря на тёмные лики икон, опустился на колени.

— Во имя отца, и сына, и святого духа… — шелестели его спёкшиеся губы. — Да падёт на вас вся кровь праведная, от крови Авеля до крови Захарии… утверди шаги мои, господи, на путях твоих… на аспида и василиска наступиши и попереши льва и амия…

Возле избы ходил Федька Козёл, бил ногой в дверь, дребезжал шибками окна, сквернословил. Дед не обращал внимания. Когда снаружи затихло, он вытащил из-под божницы огарок заветной свечи, затеплил его и стал воском промазывать все швы и сочленения гранаты. Мазал с умом, тонюсеньким слоем, лишь бы, лишь бы. Ближе к ночи вышел во двор и, держа гранату в решете над цибаркой, поливал её водой, пока она не превратилась в ледышку. Он опустил её в воду — тонет или нет. Она потонула. Время от времени пробуя в цибарке рукой, дед стал ждать, когда лёд стаёт. Ждал — и не спеша, в строгом порядке по псалтырю читал молитвы. На одиннадцатом псалме, на словах «повсюду ходят нечестивые» лёд стаял, и тряпочка о ручки гранаты снялась легко.

Дед повторил это ещё дважды. Выходило по-разному, но разница была невелика, и он, выдернув чеку и придерживая планку взрывателя закоченевшим, уже не чувствующим холода пальцем, заморозил гранату последний раз. За весь день у него во рту маковой росинки не было, но пил он часто, из ведра, в котором производил свои таинственные манипуляции.

Наутро он надел новую, ждавшую своего часа нательную рубаху и пошёл к водовозке пораньше. Однако, пока поил мерина и запрягал, пока то да сё, притащился Федька Козёл, как обычно с похмелья, и сразу же заругался:

— Трясун чёртов! Где вчера весь день шлялся? Дурачки за тебя воду таскать? А ну как шею накостыляю, дармоед!

Федька, видимо, не знал пока ничего, и струхнувший было дед зачмокал, задёргал вожжами, погоняя лошадь.

Он собирался бросить свой «гостинец» в один из бидонов с крышками, которыми таскал йоду на кухню. Но на обратном пути, подъезжая к поселковой ко-мендатуре, углядел во дворе Федьку и немцев. Один был комендант, что к Фроське шляется, остальные — неизвестно кто, но, как сообразил дед, — начальство. Федька что-то объяснял им, размахивая руками, как «умная кура крыльями. Дед мысленно осенил себя крёстным знамением, вынул из меховой рукавицы обледеневшую гранату, сунул в бочку её и четыре мыльных брусочка украденного у Савки тола и зашептал псалмы, придерживая мерина.

Его увидели.

— Давай, давай, ехать бистро, шнэль! — крикнул Ганс.

— Погоня, старый хрыч! — вслед за ним заорал Федька Козёл.

Во дворе деду велели слезть с водовозки. Он слез, но не пошёл к ним, а стал возиться с упряжью, и они приблизились сами. Он подхлестнул выпряженного мерина, иди, дурень, уноси свою шкуру, поживи ещё на свете.

— Кто есть Саффка? — деревянно спросил один из приезжих.

— Где ходить твой энкель?.. фнук? — уточнил Ганс.

Федька Козёл получил предупреждение и поэтому лишь бычился, ждал, когда свистнут: «Куси!»

— Какой такой фнук? — тянул время дед, лихорадочно пытаясь угадать, сколько же осталось дотаивать там, в бочке. — Нету Савки… на менку он пошёл… барахло по деревням менять.

Немцы заговорили разом, угрожая и что-то требуя. Дед не вникал в смысл. Он торопливо дочитывал в уме одиннадцатый псалом и на пророческих словах о нечестивых оборотился к говорящим истово просветлённым лицом.