Рогаль, упрямо пригнув к земле увенчанную острыми, ребристыми рогами голову, повёл за собой стадо. Ах, как легки и стремительны сайгаки на бегу! Нет в степи ни птицы, ни зверя, способного настичь их в такую минуту.

Но опыт, суровая реальность подсказали вожаку, когда преследует вот такое гнусное чудовище с остекленевшими от безумия глазами, полагаться на лёгкость сайгачьих ног не следует.

Неужели всё? Неужели конец?..

И тут Рогаль вспомнил: где-то неподалёку есть расщелина (ерик), по которой весной журчат талые воды. Дальше, к озеру, она становится шире и глубже, превращается в овраг, а здесь она совсем узкая, её легко перемахнёт любой из сайгаков. Даже малыши, даже больные и слабые.

Рогаль резко повернул вправо, и теперь чудовище мчалось наперерез стаду. До спасительного овражка оставалось несколько прыжков, когда грохнул роковой выстрел. О том, что стреляли в него, вожак понял потом, уже по ту сторону. Стреляли в него, но он остался цел и невредим, потому что его прикрыла собой подруга. Рогаль видел, как подломились тонкие и лёгкие, словно палочки бамбука, ноги сайги. Перекувыркнувшись, она упала, навалившись всем своим окровавленным телом на безжизненно запрокинутую голову. Выстрел разворотил ей грудь…

— Кажись, прибыли, Тимофеич, — Леха повернул ключ зажигания, и газик мягко зашуршал по песчаному косогору. Свет фар упёрся в плотную стену камыша.

— Куда? Куда прёшься? — буркнул Тимофеевич. — Тормози!..

Леха нажал на педаль. Тимофеевич, грузный, неповоротливый, вывалился из кабины и, небрежно хлопнув дверцей, заковылял прочь.

«Чувал. Чувал с головой, — с улыбкой подумал Леха, взглянув на него. — Это ж надо, такое брюхо отрастить! Можно подумать, что не из тюряги он, а из санатория прибыл. С Черноморского побережья Кавказа… А психовой какой! «Тормози!» — орёт. Чего орать? Что я, глухой?»

— Костёр! Разводи костёр! — заорал вдруг тот. — Съедят, падлы…

Леха и сам уже почувствовал — комарья тьма-тьмущая. И чему удивляться? Теплынь, вода рядом и ни ветерка…

Ругаясь не столько от злобы, сколько так, для порядка, беспрестанно хлопая себя по щекам, Леха и Тимофеевич принялись за дело: извлекли из багажника походный таганок, несколько чурок дров, небольшой, литра на три-четыре, казан, канистру с водой и завёрнутую в белую мешковину сайгачью тушу.

— Супешник будет — закачаешься, — Тимофеевич стал неторопясь разворачивать мешковину. — Молодая, справная…

— Матка есть матка, — проговорил Леха. — А между прочим, Тимофеевич, надо было в рогаля. Видел, какой красавец!..

— Да я и хотел, но она, дура, откуда-то из-за него выскочила. И закрыла собой.

«Заливай, заливай… Собою закрыла… Такой стрелок».

— Ну, зато мясо, что надо. Матка молоденькая, видать.

— Губа не дура, — хохотнул Тимофеевич. — Молоденьких любишь?..

Через некоторое время в казанке забулькало, аппетитно запахло молодым свежим мясом. С озера дохнул лёгкий ветерок, и комарья сразу заметно поубавилось. Леха с Тимофеевичем, раскинув кошму, легли и задумчиво стали смотреть на ленивый огонь костра.

О том, кто они такие, стоит рассказать подробнее.

Младший, Леха, — шофёр. Газик, который он водит, закреплён за главным агрономом местного совхоза. Но главные эти меняются чуть ли не каждый год, и все они приезжают отрабатывать, а не работать, и чувствуют себя людьми временными, случайными. Почти все они были городскими и разъехались по своим городам.

Нынешний главный агроном не из горожан. Родился и вырос Виктор Николаевич на хуторе Заречном, это в двадцати километрах от центральной усадьбы совхоза, на полпути к райцентру. Но у этого другой уклон — этот рвётся к себе на хутор. Хоть простым полеводом, но к себе домой. В совхозе его не понимают, осуждают: мол, в наш век двадцать километров — не расстояние. Какая, мол, разница, где жить, на Заречном или здесь?

А вот Леха его понимает. У Виктора Николаевича на хуторе мать-старушка, ей давно уже за восемьдесят, и ни о каком переезде, даже за двадцать километров, она и слышать не хочет. Мать — это одно, а другое, и как бы не главное, — живёт там молодая девушка Марина Потапова… Муж её Володька был шофёром и в позапрошлом году на кучерлинском мосту разбился: годовалые двойнята, мальчик и девочка, остались. С Володькой Леха был чуть-чуть знаком. Раза два или три даже выпивать в одной компании приходилось. Хороший был парень. Правда, один недостаток имел: как подопьёт, бывало, так начинает хвалить сбою собственную жену.

Марину Леха увидел уже после смерти Володьки, минувшей зимой они с Виктором Николаевичем заскочила к ней как-то по пути в райцентр. Увидел и понял покойника. «Такой бабой не грех хвастаться, — решил Лоха. — Это ж ни дать ни взять Василиса Прекрасная!» С тех пор он и шефа своего стал понимать и внутренне поддерживать. Но у Виктора Николаевича с Мариной всё что-то не клеилось. Как и почему, Леха не знал, его это в общем-то не касалось, но на днях зашёл разговор, даже не о Потаповой совсем, а так, о жизни, и когда Леха намекнул, что, мол, Виктору Николаевичу и жениться пора бы, тот вздохнул: «С такой работой…»

Работа у главного агронома и в самом деле проклятущая, особенно в страду. А страда эта, если разобраться, — круглый год: то пахота, то сев, то сенокос, то уборка, то подъём зяби… К себе на Заречный он попадёт раз в неделю, не чаще, — вот тебе и двадцать километров.

В общем, Виктор Николаевич тоже не собирается задерживаться. Это уже седьмой или восьмой главный за последние десять лет. И теперь газик называют не иначе, как «лёхинским».

Леха — единственный в совхозе водитель первого класса.

Года два назад прямо в совхозе работала выездная комиссия районной ГАИ, желающие, пожалуйста, могли сдавать экзамены на классность.

Мурыжила комиссия Леху основательно, но на все вопросы он ответил без запинки. Что же касается вождения, устройства мотора, ходовой части, да и всего автомобиля, то тут он вообще проявил себя академиком. Одним словом, получил первый класс.

Вначале Леха этому обрадовался — утёр, мол, нос всей местной шоферне, но потом был момент, когда пожалел он о своих стараньях на экзамене, и надбавки за классность не рад был вовсе. А дело вот в чём — бывший в то время директор совхоза грек Фафуриди воспылал желанием иметь Леху своим личным шофёром — первый класс всё-таки, а он директор. Леха же ни в какую не хотел идти к нему. Характер был у Фафуриди не мёд, это — раз, а потом директор есть директор. Туда хоть ангела назначь — ни выходных тебе путём, ни праздников и постоянно на виду. Только слова — самого, мол, возит. А зачем это Лехе? Ему свобода нужна, воля.

Вскоре, правда, Фафуриди сняли с поста, а нового директора он уже не интересовал.

Знаменит же Леха даже и не столько шофёрскими познаниями, сколько тем, что у него — золотые руки. В каком смысле? Из сайгачьих рогов, к примеру, он мастерит всякую всячину: вешалки, дверные ручки, шахматные фигуры… У Лехи эти поделки раскупают в момент, хотя никто из покупателей не скажет точно, зачем они ему. «Купил и купил. Понравилась вещичка красивая — вот и купил».

Прошлым летом, например, один профессор-археолог купил у Лехи пару рогов за… полторы сотни. Леха сперва не поверил своим глазам, но потом пересчитали — точно шесть четвертаков.

А было это так: Леха по пути подбросил профессора до райцентра, и тот увидел на заднем сиденьи рога.

— Простите, молодой человек, где такую прелесть приобрели? — обратился археолог к Лехе и стал внимательно, напрягая зрение, рассматривать рога. Даже очки снял.

— Их што ли? — ухмыльнулся Леха. — В степи, где ж ещё? Их тут много прыгает.

— А обработка чья? — не унимался археолог. — Мастеровитая рука…

Леха недоверчиво покосился на пассажира.

— Нравятся?

— Конечно. И сколько с меня?

— Сами цену называйте.

Профессор без лишних слов достал бумажник и отсчитал полторы сотни хрустящими двадцатипятирублёвками.