Скандал был настолько громким, что даже через пятьдесят лет балерина Мари Рамбер, помогавшая Нижинскому в постановке и танцевавшая в этом балете, вспоминала:

«На премьере Нижинский стоял на высоком стуле в кулисе. Видимый для нас, он пытался помочь нам попасть в такт. Кто-то с галерки закричал:

— „Un docteur! [Доктора!]“

Ему ответил другой голос:

— „Un dentiste! [Зубного врача!]“

Затем еще один:

— „Deux dentists! [Двух зубных врачей!]“

Это было ужасно. Нам было велено продолжать спектакль, но это было отвратительно. Однако мы дошли до конца. Нижинский спрыгнул со стула. Занавес был уже опущен, и он сказал: „Дура публика!“»

Боялся ли повторения такого же скандала Николай Константинович? Несомненно. Правда, декорации для спектакля изготовили заново, некоторые костюмы переделали в мастерских К. Шанель, не говоря уже о новой сценографии Мясина, где было больше танцевальности, нежели в постановке Нижинского. Однако идея балета оставалась прежней, какой ее описывал Н. К. Рерих еще до первой премьеры 1913 года в письме Сергею Дягилеву:

«В балете „Sacre du Printemps“, задуманном нами со Стравинским, я хотел дать картины радости Земли и торжества Неба в славянском понимании. Я не буду перечислять программу номеров балета — в картинах программа не важна. Укажу лишь, что первая картина „Поцелуй Земли“ переносит нас к подножию священного холма, на зеленые поляны, куда собираются славянские роды на весенние игры. Тут и старушка колдунья, которая гадает, тут игры в умыкание жен, в города, в хороводы. Наконец наступает самый важный момент: из деревни приводят старейшего мудрейшего, чтобы он дал расцветшей земле священный поцелуй. Прекрасно стилизовал мистический ужас толпы талантливый Нижинский во время этого таинства.

После яркой радости земной во второй картине мы переносимся к мистерии небесной. Девушки ведут на священном холме среди заклятых камней тайные игры и избирают жертву, которую величают. Сейчас будет она плясать последнюю пляску, а свидетелями этой пляски будут старейшины, которые набросят на себя медвежьи шкуры в знак того, что медведь считается человеческим праотцем. Старейшины передадут жертву богу солнца Яриле. Я люблю древность, высокую в ее радости и глубокую в ее помыслах.

Не знаю, как отнесется Париж к этим картинам, до сих пор у меня о моих работах в Париже связаны прекрасные воспоминания. „Половецкий стан“ („Игорь“), шатер Грозного в „Псковитянке“, а также мои работы на выставке были оценены в Париже».

14 декабря 1920 года, в том же театре на Елисейских Полях, спектакль не был освистан. Публика благосклонно приняла новый вариант декораций, костюмов и балет в постановке Л. Ф. Мясина.

Николай Константинович с семьей в это время был уже в Америке, где вовсю шла подготовка к грандиозному выставочному турне его художественных произведений по всем крупным городам США.

Когда «Русские сезоны» в Лондоне в связи с банкротством Томаса Бичема неожиданно лишились финансовой поддержки — Рерихи оказались почти на мели. Небольшую надежду давала возможность продажи картин. Тогда, в 1920 году, был создан даже специальный попечительский Комитет выставки, в который вошли многие известные люди Англии.

На банкете, данном комитетом по случаю открытия выставки Н. К. Рериха в Лондоне, писатель-фантаст Герберт Уэллс, поднимая свой бокал, произнес речь, которую Николай Константинович несколько раз потом вспоминал в «Листах дневника»:

— Этот простой предмет, который никем из нас не рассматривается как нечто редкое, может, в известных обстоятельствах, стать редким сокровищем. Всегда возможно, что благодаря саморазрушительной ненависти цивилизация может быть стерта, и тогда человечеству заново придется начинать его культурные накопления в самых трудных условиях варварства…

Н. К. Рерих в комитет выставки хотел включить даже Уинстона Черчилля, но друзья отсоветовали, сказав, что если включить Черчилля — то ни один порядочный человек не останется в нем. Выставка получилась помпезной, но картин было продано мало.

Из-за газетной шумихи в Лондоне семью Рерихов обхаживали большевики, предлагая Николаю Константиновичу стать главой художественного образования в России. Вокруг них суетились иезуиты. Одна русская дама, которая перешла в католичество, выступала в качестве «засланного агента». Ей было велено самой не участвовать на спиритических сеансах в доме Рерихов, но все у них узнавать и потом передавать иезуитам. Товарищи эмигранты одновременно и завидовали и пытались присоседиться к удачливому соотечественнику, а некоторые без зазрения совести пользовались трудным финансовым положением Рерихов. Среди таких был и Скидельский, он предложил купить у Рериха две картины за тысячу триста долларов, при этом, продержав долго в приемной, заставил подписывать большое количество бумаг, удостоверяющих полный отказ художника от своих прав на картины, и Николай Константинович вынужден был согласиться.

Поэтому весьма кстати пришлось приглашение в США, где при поддержке члена Теософского общества Роберта Харше должна была быть организована серия выставок Н. К. Рериха по Америке.

Можно было принять и другое предложение, поступившее от друзей из Парижа. Товарищ по «Миру искусства» и «Союзу русских художников», театральный художник, живописец и график Сергей Юрьевич Судейкин 19 июля 1920 года писал Рериху:

«Здравствуйте, дорогой друг, Николай Константинович! Здесь мы живем дружно, и есть проекты воскресить выставку „Мир искусства“. Григорьев в Берлине, здесь — Яковлев, Сорин, Реми, Гончарова, Ларионов; Стелецкий в Каннах. Только не хватает нашего председателя, который предпочитает холодный Альбион Парижу, городу вечной живописи. С каким восторгом говорил о Вас недавно Ф. Журден, председатель Осеннего салона, вспоминая „Половецкие пляски“ и „Священную весну“. Я думаю, Николай Константинович, что если Вы тронули глаза и сердца рыбоподобных „бритов“, то здесь Ваше имя имело бы более горячих поклонников и друзей. Приходите и правьте нами. Судейкин».

Были и другие приглашения, но самым заманчивым оказалось предложение американцев. Сдав купленные заранее билеты на пароход до Бомбея и получив аванс, Николай Константинович Рерих с женой и двумя сыновьями 2 октября 1920 года отплыл на корабле в далекую Америку навстречу своей всемирной известности.

Еще ни один русский художник не удостаивался такой чести — быть приглашенным в Соединенные Штаты Америки для проведения своей выставки в течение трех лет в 29 городах всех американских штатов. Сподвижник Рериха — Шибаев в своих воспоминаниях пишет, что Николай Константинович даже отложил путешествие в Индию, настолько грандиозный проект, задуманный американцами, захватил художника.

На самом деле причины, побудившие Н. К. Рериха принять это предложение, были несколько иные. Полное банкротство Томаса Бичема привело к тому, что Николай Константинович не получил обещанных денег за оформление декораций у Дягилева, а приглашение в Америку давало возможность заработать достаточно средств для осуществления долгого путешествия в Индию и Тибет.

Действительно, Кристиан Бринтон (Christian Brinton) и директор Чикагского института искусств (Chicago Art Institute) Роберт Харше (Robert Harshe), предложили Рериху участвовать в двух масштабных проектах: серии выставок по всем штатам Америки и создании эскизов костюмов и декораций для Чикагской оперы (Chicago Opera Company). Предполагалось осуществить две постановки: «Снегурочку» Римского-Корсакова и «Любовь к трем апельсинам» Прокофьева.

Серия персональных выставок Николая Константиновича Рериха была открыта 4 декабря 1920 года экспозицией в Нью-Йоркской частной «Кингор галерее» (Kingore Galleries).

Первая выставка Рериха не обошлась без небольшого скандала. «Собралась вся знать, сливки города, — вспоминала этот день одна из ближайших сподвижников Н. К. Рериха Зинаида Лихтман, — знаменитости, миллионеры. Ждут открытия. И вдруг погас свет. Лишь через полчаса устранили неисправность. И вот я стою перед „Сокровищем ангелов“, „Языческой Русью“ и „Экстазом“ — тремя огромными полотнами сверхчеловеческой красоты и спокойствия, какие мог задумать и осуществить в красках только выдающийся ум, родственный Леонардо да Винчи».