Переспорить его не могли, тем более что в своих доводах он был, может быть, и излишие осторожен, но по существу прав. «Щ-424» не входила в наш дивизион и конструктивно кое в чем отличалась от лодки, на которой плавал Ельтищев. И людей с нее он действительно не знал. От строптивого командира отступились. И несколько часов спустя он мог благодарить и свою судьбу и свою принципиальность, по поводу которой в штабе во время горячего спора было отпущено немало едких эпитетов.

Однако, забегая вперед, скажу, что в дальнейшем эта самая судьба обошлась с ним очень жестоко: через год, став уже командиром, он погиб…

После неудачи с Ельтищевым в штаб был вызван капитан-лейтенант Шуйский — другой командир из нашего дивизиона, имевший допуск к самостоятельному управлению кораблем. Но в отличие от своего коллеги он слыл веселым и покладистым скромнягой-парнем. Константин Матвеевич философски рассудил, что кто-то ведь должен выходить на лодке и что этим «кто-то» вполне может стать он, раз начальство так настаивает. И, собрав вещи, он отправился на «Щ-424».

Лодка вышла в море. Собственно, до моря она так и не дошла. У выхода из Кольского залива навстречу ей появился рыболовецкий траулер. Шуйский приказал подвернуть вправо, чтобы, как это положено, разойтись с ним левыми бортами. Но судно, вместо того чтобы тоже

[65]

отвернуть вправо, стало ворочать влево, прижимая лодку к крутым, скалистым берегам. Слева надвигался стальной форштевень траулера. Справа громоздились острые темные скалы. Глубина у самого берега достигала двухсот метров, так что единственный в таком случае шанс избежать столкновения — выброситься на мель — исключался. Шуйский ничего не мог предпринять — это было выше человеческих сил.

Раздался удар, тяжелый металлический скрежет, и форштевень судна разворотил прочный корпус лодки в районе центрального тоста. Подводники попадали с ног. Лодка продержалась на поверхности не более сорока пяти секунд и навечно погрузилась в пучину. Спаслись лишь те, кто находились на мостике, — Шуйский, командир и военком лодки, вахтенный командир, сигнальщик и рулевой да еще успевший выскочить наверх во время столкновения старшина радистов.

Причина дикого маневрирования траулера и последовавшей за тем катастрофы была одна-единственная: на судне крепко «обмыли» хороший улов, и ни капитан, ни рулевой не ведали, что творят. Вина капитана, и только капитана, во всем происшедшем не вызывала сомнения. Каждому человеку с непредвзятым мнением было ясно, что он один и должен нести ответственность за столкновение и гибель лодки. Но то были годы, когда принципы социалистической законности часто подвергались весьма произвольному толкованию.

Не знаю, какими «высшими» соображениями это было продиктовано, но к делу в качестве обвиняемого был привлечен и Шуйский. Помню, военный прокурор, имеющий о подводной лодке лишь книжное представление, обвинял его в том, что, будучи старшим командиром, он покинул корабль не последним, нарушив тем самым Корабельный устав. Напрасно объяснял Шуйский, что он был сбит с ног и выброшен за борт. «Вы должны были влезть на лодку и спуститься вниз, чтобы руководить действиями команды по борьбе за живучесть», — настаивал прокурор. Шуйский пытался доказать, что за сорок пять секунд, прошедшие между столкновением и гибелью лодки, он при всем своем желании физически не мог сделать этого. Но что значил здравый смысл по сравнению с бюрократической силой формального обвинения, приведшего в действие тяжелые колеса судейской машины!

[66]

И случилось страшное: вместе с капитаном траулера Шуйский был приговорен к высшей мере наказания — расстрелу.

Едва оправившись от ошеломления, вызванного чудовищно несправедливым приговором, мы, группа подводников, сели за коллективное письмо Сталину. Нам казалось, что мы обращаемся к высшей справедливости. Но должен признаться, на ходе наших мыслей не могли не отразиться прошлогодние события, да и вообще официально принятое в то время воззрение: если человек осужден, значит, о его невиновности не может быть и речи. Открыто оспаривать это значило подвергать известной опасности и себя — можно было заслужить упрек в опорочивании советского правосудия или, в лучшем случае, в примиренчестве и притуплении бдительности.

Одним словом, хотя мы и не считали Шуйского ни преступником, ни вообще в чем-либо виноватым, в письме к Сталину мы не отрицали его вины и просили лишь о помиловании и снисхождении. Письмо было передано кому-то из отпускников, с тем чтобы опустить его в Москве. Не знаю, дошло ли оно до адресата или застряло в канцелярских фильтрах. Во всяком случае, было кем-то рассмотрено. Первым симптомом явились вызовы к начальству: нас сердито пробирали за писание «всяких там писем» и вообще за то, что мы суем нос не в свое дело. А спустя некоторое время пришло помилование: и Константину Шуйскому и капитану траулера расстрел заменили десятилетним заключением. И виновник катастрофы и потерпевший снова были сравнены в наказании. Но и это не омрачало нашей радости: главное — жизнь Кости была сохранена.

Шуйский отбывал наказание в лагерях близ Мурманска. Его вскоре расконвоировали, и наши иногда встречали его в городе, куда он попадал по транспортным делам — это была его лагерная профессия. Костю не забывали на бригаде. И когда началась война, было написано ходатайство, чтобы Шуйского, как опытного военно-морского специалиста, временно освободили для участия в боевых действиях флота, дабы он мог кровью смыть содеянное. Ходатайство было удовлетворено. Так «из мест заключения» прибыл к нам на бригаду Константин Матвеевич Шуйский «с отбытием оставшегося срока наказания после войны».

[67]

Назначить Костю сразу командиром не решились — за два года лагерной жизни он порядком деквалифицировался. Да и свободной вакансии в тот момент не было. Однако ему нашли должность, почти равноценную той, что занимал он до суда — помощником командира на «катюшу».

Эта лодка — «К-3» — находилась на заводе и должна была по мере готовности выйти в Полярное, чтобы пополнить дивизион Магомеда Гаджиева. Командовал лодкой Кузьма Иванович Малофеев — мой давний приятель, однокашник по училищу и командирским классам. Бывалый подводник, он долго служил на Балтике, плавая на «щуке», участвовал там в войне с Финляндией. Но на Севере был новичком. Бывать в Полярном ему не приходилось. Поэтому, когда наконец «К-3» покинула завод и направилась к нам, меня послали встретить ее и принять на себя лоцманские функции.

На малом охотнике я вышел навстречу «катюше», взяв с собой Шуйского. В районе Териберки мы перешли на борт «К-3». Прямо на мостике я представил Малофееву и военкому Гранову нового помощника командира. И тут же Шуйский приступил к исполнению своих обязанностей.

Когда мы подходили к пирсу в Полярном, донельзя счастливый Шуйский уверенно и увлеченно распоряжался на мостике, словно старый, прослуживший не один год на этой лодке старпом.

Глядя на него, я думал: вот случай, когда тоже вполне уместно сказать: «Нашего полку прибыло». Действительно, наша дружная бригадная семья пополнилась умелым командиром и хорошим человеком.

После ноябрьских праздников и наш дивизион достиг полного состава. Вернулись из временного подчинения Беломорской флотилии «Щ-403» и «Щ-404». Как мы и предполагали, пребывание этих лодок в Белом море не ознаменовалось какими-либо результатами. А нам теперь будет куда легче. Не придется ломать голову: кого же посылать в море взамен лодок, ремонтирующихся после походов или получивших повреждения на стапелях во время воздушных налетов. Одним словом — теперь повоюем!

[68]

Сегодня — 5 декабря, День Конституции. Праздник везде есть праздник, даже под водой. И кок наш расстарался, сделав все возможное и невозможное, чтобы из консервно-крупяного рациона получился достойный события обед.