Для таких парней, как мы, и открылись вечерние Кронштадтские общеобразовательные курсы, или, как их у нас называли, морфак. Обучение там было рассчитано на два с половиной года. Причем принимались краснофлотцы и с четырех и с пятиклассным образованием. Учили нас основательно. Математику, например, начинали с четырех действий арифметики, а заканчивали тригонометрическими функциями и биномом Ньютона. Такая плотность программы достигалась за счет того, что количество изучаемых наук было сведено к минимуму. Математика, физика, химия, русский и литература, обществоведение — вот, пожалуй, и все предметы, что проходили на морфаке.

На этих вечерних курсах судьба снова свела меня с Мишей Хомяковым. Он учился годом старше. Но встречались мы довольно часто и были в хороших товарищеских отношениях. В 1928 году Михаил окончил морфак и был направлен в Военно-морское училище имени Фрунзе — старейшее военно-учебное заведение страны. Годом позже и я, уже старшина-сверхсрочник, поступил в это же училище на так называемые параллельные классы.

[61]

После учебы Хомяков в 1931 году попал служить на подводную лодку минером. С тех пор он навсегда связал свою жизнь с подводным флотом.

Мне после выпуска около года пришлось служить с Хомяковым на подплаве в Кронштадте. И я знал его как хорошего, грамотного специалиста. Потом я перешел на Север, а Михаил Федорович остался на Балтике. Позже мы встретились на командирских классах подводного плавания в Ленинграде. Окончив их, Хомяков стал помощником командира, потом командиром лодки, а незадолго до войны — командиром дивизиона. Тут и случилась с ним неприятность.

В одну из темных ночей подводная лодка, на которой шел командир дивизиона капитан-лейтенант Хомяков, столкнулась с небольшим судном. Авария произошла по вине судна, лодка оказалась пострадавшей стороной. Но обстановка в ту пору не слишком располагала к справедливости, и коль уж сам факт аварии имел место, то решено было наказать и командира дивизиона. От должности его не отстранили, но в звании снизили на одну ступень. К тому времени в Москве уже был подписан приказ о присвоении Хомякову звания капитана 3 ранга. Но до флота этот приказ еще не дошел.

Так стал Хомяков старшим лейтенантом. Но в глазах подводников он, разумеется, по-прежнему остался авторитетным и опытным командиром…

Сейчас вновь прибывшие «катюши» и «эски» готовятся к боевым походам. Война по-настоящему для них только начинается. А наш дивизион «щук» уже воюет вовсю. Пока я плавал на «Д-3», возвратилась с победой «Ш-422».

В первый же вечер командир лодки капитан-лейтенант Малышев подробно доложил мне о перипетиях двадцатипятисуточного похода. Пять раз встречала лодка противника, пять раз выходила она в атаку и выпускала торпеду по цели. Но дважды, уже после торпедного выстрела, атакованные корабли меняли курс и оставались невредимыми. Трижды Малышев промахнулся из-за ошибок в расчетах. Настроение у команды было прямо-таки пасмурное. Сам командир нервничал донельзя. Нелегко ему было смотреть в глаза морякам. В них он читал немой укор: «По твоей, командир, вине стреляем мимо — нам ты не можешь предъявить никаких пре-

[62]

тензий «. И действительно, экипаж в походе работал прекрасно.

Наконец утром 12 сентября в перископ был обнаружен одиночный транспорт водоизмещением шесть тысяч тонн. Расстояние до него было порядочное — кабельтовых сорок пять. На этот раз Малышев решил во что бы то ни стало бить наверняка. Ему удалось сблизиться с целью на пять кабельтовых, и с этой «пистолетной» дистанции он всадил торпеду в судно. Семь человек по очереди наблюдали в перископ картину потопления транспорта. Впечатление было огромным. И настроение у всех разом поднялось.

Поход Малышева поучителен. Пять его неудачных атак окончательно подтвердили давно напрашивавшийся вывод: стрельба одной торпедой малоэффективна. В расчетах на стрельбу неизбежны большие или меньшие ошибки. Нет еще таких приборов, которые бы точно определяли курс и скорость цели, расстояние до нее. Во многом приходится полагаться на глаз, принимать известные допущения. Да и атакованное судно, заметив перископ или след торпеды, старается избежать попадания. Словом, промахнуться легко. Поэтому стрелять надо залпом — двумя, тремя, а то и четырьмя торпедами сразу или с небольшими интервалами, чтобы перекрыть возможные ошибки. И если бы Малышев вместо одиночных выстрелов давал двух-трехторпедные залпы, то из шести атакованных им транспортов по крайней мере три были бы потоплены. Это тот случай, когда не следует жалеть торпед. Уроки похода «Щ-422» были разобраны со всеми командирами лодок. Всем им разъяснено, что в обычных, типовых условиях следует прибегать к залповой стрельбе. Одиночный выстрел целесообразен разве что на «малютке», где торпед-то всего две.

Время от времени над Екатерининской гаванью гремят победные салюты возвращающихся из походов лодок. Подают свой голос и «щуки». Снова по одному разу отсалютовали Столбов и Моисеев. Причем из Моисеева я не сразу выудил подробности о том, как после успешной атаки лодку бомбили корабли охранения, какого труда и искусства стоило ему оторваться от преследователей. Скромен человек, ничего не скажешь.

«Щ-421» отсалютовала трижды. Видно, командир ее капитан 3 ранга Лунин всерьез решил наверстать упу-

[63]

щенное в двух первых походах, оказавшихся безрезультатными. И правда, в следующем, четвертом походе, последнем в этом году, он довел боевой счет до четырех.

Воюет Лунин дерзко, хитро и, я бы сказал, с размахом. Он скорый на решения, резкий, неулыбчивый и, как всякий истинный одессит, не лезет за словом в карман. На характере его, видимо, сказался 1938 год, когда ему ни за что ни про что пришлось несколько месяцев просидеть в тюрьме.

По части тактики Николай Александрович может многим дать сто очков вперед, несмотря на свой сравнительно невеликий воинский стаж — он, как и Уткин, из гражданских капиталов, только не северных, а черноморских. Как и подобает моряку с капитанской закваской, он умеет держать экипаж в руках, быть взыскательным и строгим. И сейчас у меня нет никакого сомнения, что дела у Лунина пойдут еще лучше: он восприимчив к опыту, умеет извлекать уроки и из успехов и из неудач.

В октябрьские дни на бригаде появился человек, все документы которого были представлены одной бумагой. Написано в ней было примерно следующее: «Из мест заключения направляется в действующие части Северного флота гр. Шуйский К. М. с отбытием оставшегося срока заключения после войны». Большинству из нас были хорошо знакомы и Костя Шуйский и трагическая история, связанная с ним. История эта заслуживает того, чтобы подробно рассказать о ней.

Я хорошо помню, как осенним утром 1939 года меня вызвали в штаб бригады:

— Иван Александрович, четыреста двадцать четвертая «щука» должна в дозор выходить, а командир там допуска не имеет. Кого из ваших можно обеспечивающим послать?

— Ельтищева, — назвал я фамилию одного из наиболее опытных командиров своего дивизиона и заспешил к катеру — дела торопили меня в Мурманск.

Когда я вернулся в Полярное, то был буквально потрясен известием:

— Четыреста двадцать четвертая погибла почти со всем экипажем. Спаслось лишь несколько человек. Шуйского, видно, судить будут.

[64]

Как погибла, почему? Какое отношение к этому имеет Шуйский?

Оказывается, пока я отсутствовал, события разворачивались так. Ельтищеву, сославшись на меня, предложили быстренько перебраться на «Щ-424» и идти на ней обеспечивающим в дозор. Он ответил «есть», но внес маленькую поправку:

— В море я могу выйти дня через два-три.

— Как так через три дня? — возмутились в штабе. — Сейчас надо выходить, понимаете, сейчас!

Но осмотрительный и твердый в решениях, Ельтищев стоял на своем:

— Я должен ознакомиться с лодкой и с командой, иначе я буду там балластом. А на это нужно время. Два-три дня — реальный срок.