Мы сидим в тесной кают-компании за узким столом. Боевая норма — сто граммов — разлита по стопкам. В торжественной тишине поднимается с места старший политрук Гусаров и провозглашает тост за Москву, под которой сейчас напряженное затишье, за Родину и — из песни слова не выкинешь — за Сталина. Мы стоя аплодируем. А когда хлопки стихают, механик Челюбеев добавляет:

— И за нашу «старушку», чтобы рос ее боевой счет…

Как, вероятно, уже догадался читатель, я снова на «Д-3». После предыдущего похода на «старушке» сменили командира. К Константинову не было претензий — в море он действовал толково и грамотно, его представили к ордену. Но вот нервное напряжение походов ему, видно, не под силу. Природа распорядилась так, что не у всех людей нервная система имеет одинаковый запас прочности. И Константинова сочли целесообразным использовать на другой должности.

Командиром «Д-3» назначен капитан 3 ранга Бибеев. Михаил Алексеевич — представитель той самой плеяды бывших гражданских капитанов, к которой принадлежат и Уткин, и Лунин. Но в отличие от них он уже успел окончить военно-морскую академию. Перед академией командовал лодкой, и стаж в этой должности у него не маленький. Только опыта плавания в Баренцевом и Норвежском морях ему пока что недостает.

Из-за этого и решил комбриг отправить меня в третий поход на «старушке». На этот раз я взял с собой нашего дивизионного минера капитан-лейтенанта Каутского. Он вызвался заменить заболевшего помощника командира Соколова.

Александр Моисеевич Каутский хорошо знает «декабристы». Он плавал на них еще краснофлотцем на Балтике, старшиной-сверхсрочником перешел с ними на Север. Потом поступил в училище. После выпуска вновь

[69]

вернулся на наше Студеное море, как называли его древние поморы. Служил на лодках уже командиром группы и боевой части, стал наконец дивизионным минером. Но по душе ему больше командная работа. Вот и на этот раз не упустил он случая пойти на лодке, хоть она и из чужого дивизиона, помощником командира, попрактиковаться лишний раз в несении ходовой вахты.

Море встретило нас неприветливо. Холод. Темень. Как и всегда в это время года, то налетают снежные заряды, то наползают туманы. Почти беспрерывно штормит. Не случайно еще в первую мировую войну командир одной немецкой лодки, которому пришлось плавать на Севере, писал: «Как будто все силы природы соединились против нас. В Баренцевом море сосредоточились духи зла со всех морей мира».

Когда б одни эти духи, куда бы ни шло. А то в первый же день похода — 22 ноября у нас вышел из строя гирокомпас. Положение серьезное. Авария такая, что своими силами не исправишь, — оборвался проволочный подвес гироскопа. Плавать без компаса вообще — это все равно что человеку с завязанными глазами бегать по краю крыши. Неразумно, и нет никакой надежды на благоприятный исход.

Внутри лодки нет другого компаса. Правда, магнитный компас установлен на мостике и от него в центральный пост проведена система оптической передачи. Но компас этот на столь огромной массе железа, как подводная лодка, вообще не очень надежен, а в высоких широтах тем более.

Одним словом, есть над чем подумать. Свалилась эта авария на нас как снег на голову. За нами — законное право возвращаться в базу. Но ой как не хочется этого делать! Просто нехорошо заканчивать поход, по-настоящему и не начав его.

Мне нравится, как реагирует на случившееся Бибеев. Он не высказывает разных соображений о возможности и невозможности продолжать плавание, а по-деловому обращается к Березину:

— Штурман, хорошо ли уничтожена девиация?

— Вполне, — не без гордости отвечает Березин. — Остаточная девиация невелика и определена точно.

— А как с запасными лампочками? Сможете вообще-то плавать по магнитному компасу?

[70]

— Запасная лампочка всего одна, — пускается Березин в обстоятельный доклад, — но в компасе стоит лампочка почти что новая. Конечно, девиация будет меняться, но мы будем проверять поправки, будем более внимательны к компасу. А оптическая передача действует надежно, я проверял…Так что плавать сможем, — резюмирует штурман. Он немного смущен и той ответственностью, которую берет на себя, и своей собственной смелостью: ведь его заключение играет не последнюю роль в решении дальнейшей судьбы похода. Березину, чувствуется, тоже не хочется заворачивать домой ни с чем.

Бибеев вопросительно смотрит на меня.

— Дайте шифровку комфлоту и комбригу, — говорю я, — что гирокомпас из строя вышел, но мы решили не возвращаться и плавать по магнитному.

— Есть, — с удовлетворением отвечает командир.

Вскоре на наше донесение пришел ответ командующего флотом. Он разрешил нам продолжить поход, но предупредил, чтобы мы внимательнее следили за магнитным компасом, были осторожны, не заходили в неприятельские фиорды, а в случае каких-либо осложнений немедленно возвращались назад. Такой ответ нас вполне устраивал.

На третий день, когда мы стали приближаться к норвежскому берегу, у нас вышли из строя носовые горизонтальные рули. Скверно, конечно, но терпимо. Главные рули — кормовые. А они-то действуют надежно.

Магнитный компас во время зарядки батарей, как говорится, показывает погоду. С ним действительно надо быть очень осторожным. Понадеялись мы на него и решили подойти поближе к берегу, полагая, что в запасе у нас миль пять. Кругом туман. Ничего не видно. Только повернули к береговой черте, туман рассеялся, и мы увидели, что до нее полторы-две мили. Так недолго и на банку выскочить! Что ж, это для нас лишнее напоминание, призыв к осмотрительности.

Первая встреча с противником произошла 28 ноября. День, если так можно назвать дневные часы заполярной зимы, выдался сырой и хмурый: морось сменялась туманом, туман — моросью. Неожиданно на выходе из фиорда мы увидели транспорт водоизмещением тысяч пять тонн. Он шел в охранении двух тральщиков. Тралы у

[71]

них, вероятно, были поставлены, что-то уж очень медленно двигался конвой.

— Ну, командир, действуй! — уступил я место у перископа Бибееву. Михаил Алексеевич взялся за дело уверенно и спокойно, так, словно всю жизнь только и занимался тем, что топил океанские транспорты. Атака шла как по нотам. С шести кабельтовых, когда часы показывали ровно 14.00, он выпустил три торпеды.

… Но тут лодка начала проваливаться и задержалась лишь на глубине семьдесят метров — это Челюбеев, следуя принципу «лучше перебрать, чем недобрать», принял лишку воды в уравнительную цистерну. И верно, было бы хуже, если б мы показали над водой свою рубку. Но возможности наблюдать, как чувствует себя атакованный транспорт, мы были лишены. Взрыв послышался очень сильный. Но только один. Значит, попали одной торпедой. Хватит ли ее, чтобы прикончить судно?

Когда мы всплыли на перископную глубину, то из-за тумана ничего не увидели. А жаль. Может быть, транспорт только подорван, но еще продолжает жить. Правда, шум его винтов, как доложил акустик, прекратился. Это все-таки утешительно.

После атаки погрузились на глубину сорок метров и направились заряжать батареи. Я прошел в носовой отсек. Там под руководством командира БЧ-2–3 Донецкого торпедисты готовят свое грозное хозяйство: освободившиеся после атаки аппараты должны быть снова заряжены. Боевые зарядные отделения торпед лоснятся буро-рыжей смазкой. Старшина 2-й статьи Заборихин и старший краснофлотец Кирилюк выводят по ней слова: «За Родину», «За Киев», «За Минск».

Делать такие надписи уже вошло в обычай. На лодке служат люди из многих городов и республик. Сдача почти каждого города у кого-нибудь да отдается горячей, особенно острой болью в сердце — где-то там остались родные, близкие, друзья. Наша война совсем не похожа на ту, что ведется на суше. Мы не видим черных, пылающих городов и сел, горьких пепелищ, рыдающих детей и женщин. Но едкий дым пожарищ проникает и сюда, под воду, и щиплет нам глаза. Буйные ветры, проносясь над Россией, доносят и до нас седой пепел. Он стучит в наши сердца, взывая к отмщению.