Эти немногие примеры, которые могли бы быть умножены в любой мере как из прусской, так и из всеобщей истории войн, совершенно достаточны для той цели, с которой они здесь приводятся. Необычайно много было уже то, что Фридрих на основании теоретического изучения американской войны за независимость понял необходимость изменения военной тактики и робко пытался провести ее в жизнь, но для него было в то же время практической и психологической невозможностью применять наполеоновскую стратегию и тактику при наемном войске. Идеалистическая история ни для кого не бывает так опасна, как именно для великих людей, которых стараются превратить в каких-то сверхчеловеческих героев. В споре о стратегии Фридриха совершенно верно было замечено, что его походы, если их измерять масштабом наполеоновской стратегии, были чрезвычайно убоги. Действительное значение Фридриха заключается в том, что он ясно понимал, что он должен был делать и чего не должен был, что он мог и чего он не мог; в известном смысле можно даже сказать, что страшная тяжесть Семилетней войны только потому пала на него, что ему — совершенно ненамеренно — удалось с успехом применить наполеоновский метод, и если бы в его распоряжении были наполеоновские средства, то он окончил бы войну одним ударом, но так как он не мог вести войну по-наполеоновски, то должен был на этом пути потерпеть поражение. Его плану похода 1756 г. помешало прежде всего то, что саксонскому войску, хотя и с трудом, удалось сосредоточиться в скалистом лагере под Пирной, вследствие блокады которого Фридрих потерял дорогое для него время, но решительное крушение этого плана произошло после того, как 6 мая 1757 г. Фридриху удалось нанести оглушительный удар австрийскому войску и принудить две трети его запереться в Пражской крепости. Для Австрии, казалось, все было потеряно. Прага должна была пасть, и тогда дорога в Вену была бы прикрыта только слабой, стянутой под начальством Дауна, вспомогательной армией. Но когда Фридрих выступил против этой армии с частью войск, осаждавших Прагу, он потерпел 18 июня при Колине сильное поражение, которое принудило его немедленно оставить Богемию, и, таким образом, все его успехи при Праге были сведены к нулю.
По поводу битвы при Колине возникла целая литература, которая стремилась доказать, что если бы генерал Манштейн и принц Мориц Дессауский не совершили тех или других ошибок, то Фридрих выиграл бы эту битву, и так как Прага тотчас после этого должна была бы пасть, то дорога в Вену была бы открыта и мир был бы продиктован на валах австрийской столицы. Но уже Клаузевиц одним взмахом пера уничтожил эту литературу, доказав, что Фридрих, если бы даже и не был разбит при Колине, был бы разбит потом, потому что при тогдашнем способе ведения войны и при его боевых средствах было совершенно невозможно завоевать австрийскую столицу и покорить австрийское государство. Справедливость этого замечания так ясна, что с ним соглашаются даже фридриховские создатели мифов, но, возражают они, если бы Фридрих выиграл битву при Колине, австрийцы были бы так деморализованы, что немедленно заключили бы мир. Но если даже признать это легковесное соображение, то надо также признать и то, что прусские успехи могли скорее привести не к унынию, а к подъему в Вене. Мария-Терезия и Кауниц были достаточно умны для того, чтобы понять, что лучше всего предоставить возможность королю свариться в собственном соку. Фридриховские создатели мифов, желая наделить своего героя сверхчеловеческими способностями, на самом деле только умаляют его. Настоящий план войны Фридриха, который был разрушен благодаря слишком большим успехам под Прагой, недавно открыт в английском архиве, в бумагах дипломата Митчеля, состоявшего при Фридрихе в качестве английского посла. План этот состоял в том, чтобы еще осенью 1756 г. занять, в виде залога, Саксонию и часть Богемии; при этом предполагалось, исходя из психологически вполне правильного расчета, что австрийцы и саксонцы постараются избегнуть этой еще более опасной игры. Этот скромный план делает большую честь проницательности короля, в то время как гипотеза, что он намеревался сражаться и победить по-наполеоновски, выставляет его настоящим Дон-Кихотом.
После битвы при Колине Фридрих был вынужден перейти к обороне. Впрочем, еще не совсем. После побед при Росбахе и Лейтене он весной 1758 г. пытался сделать нападение на Моравию, чтобы захватить, как важный при заключении мира залог, крепость Ольмюц, но Даун и Лаудон вынудили его снять осаду и маневрами заставили его совсем уйти из Моравии. Остальная часть Семилетней войны была не чем иным, как диким опустошением Саксонии и Силезии, Бранденбурга и Померании; в ней не было даже и той видимости драматически-героического напряжения, которая была еще присуща 1757 г. Все, что перенес Фридрих в последующие годы с большой выдержкой и, как Лассаль говорит, «с ядом в кармане», достойно всякого удивления и было бы достойно уважения, если бы целью войны были успехи человеческой культуры, а не усиление враждебного культуре милитаризма. Создатели мифов о Фридрихе и тут умаляют подлинное значение его, изображая его сверхъестественным гением, а неприятельских полководцев и его собственных генералов — более или менее неспособными людьми. При таких условиях не нужно было бы большого искусства, чтобы одолеть Дауна и Лаудона. В действительности эти австрийские полководцы могли померяться с Фридрихом: они уступали ему не столько в индивидуальных способностях, как в чем-то ином, что превосходно отметил Клаузевиц следующими словами: «Полководцы, которые противостояли Фридриху, были люди, действовавшие по поручению, вследствие чего главной черной их деятельности была крайняя осторожность; их противник, говоря коротко, был сам бог войны». Эти слова попадают прямо в точку, в ту частицу правды, из которой возникла легенда о наполеоновской стратегии Фридриха.
Генерал Гедеон фон Лаудон.
Гравюра работы Нильсона
Разница была не в качестве, а в степени. Фридрих вел войну, как должен был вести ее всякий полководец прошлого столетия, но он ее вел смелее других полководцев, потому что он неограниченнее распоряжался военными средствами — неограниченнее как в военном, так и в моральном отношениях. Фридрих не был связан никакими приказами, он не боялся ответственности. Был ли Фридрих, с чисто военной точки зрения, самым замечательным полководцем своего времени — это еще вопрос. По свидетельству его адъютанта Беренгорста, он был во время боя всегда неспокоен и терялся, не говоря уже о том язвительном замечании, какое сделал нелюбезный принц Генрих за своим столом в Рейнсберге: «У моего брата, в сущности, нет мужества». Даун и Лаудон наносили часто королю тяжелые удары, которых он мог избежать; первый план Семилетней войны был составлен Шверином и Винтерфельдом; битвы при Росбахе и Цорндорфе выиграл Зейдлиц; такого с начала до конца счастливого похода, как поход герцога Фердинанда Брауншвейгского и его секретаря Вестфалена против французов в Западной Германии, Фридрих никогда не совершал, несмотря на гораздо более благоприятную обстановку[32]. Конечно, Прага и Лейтен были его делом, но ведь его же делом были Колин и Куннерсдорф. Только тот, кто не боялся ответственности за страшные поражения, мог попытаться исправить их. Это-то и подразумевает Клаузевиц под выражением «бог войны». Или, переводя это мифологическое сравнение на язык нашего капиталистического времени, Фридрих был хозяином, который самолично спекулирует на бирже, а Даун и Лаудон были только доверенными, которые всегда, прежде чем поставить на карту состояние дома, должны спрашивать согласия. При тогдашнем состоянии путей сообщения они обыкновенно получали ответ через недели, и ответ этот приходил при совершенно изменившихся условиях и приносил один вред. Даун и Лаудон, уступая в этом отношении королю, стояли, однако, выше прусских генералов, которые неизменно проигрывали сражения, когда вели их на собственный страх и риск, за единственным исключением битвы при Фрейберге, которую принц Генрих также проиграл бы, по отзыву Наполеона, если бы он вместо жалких имперских войск имел против себя настоящую армию. Прусские генералы могли проиграть битву или крепость, только «рискуя своей головой», и потому они вели сражение отнюдь не героически, а весьма осторожно, в то время как Мария-Терезия к поражениям своих генералов относилась снисходительнее, да и могла так относиться при своем более выгодном положении.
