— Что происходит? — спросил Джейкоб.

Никс пожал плечами. Как можно объяснить то, чего сам не понимаешь?

— Джейкоб, чувак… — пробормотал он, чувствуя свое бессилие. — Я тебе не подхожу.

— Послушай, если ты подсел на «пыльцу», парень, мы сможем что-нибудь сделать…

— Нет, нет. Это не то.

Эти мантии света Никс видел и раньше: у девушки из сквота, которой перерезали горло, у одного человека, которого Никс заметил в автобусе на Берн-сайд-стрит и которого убили спустя две недели при попытке ограбления. Они были у множества людей, которых он встречал по пути с Аляски, но в последнее время ему стало казаться, что сияние сделалось ярче, наглее, агрессивнее.

Та же мантия света горела вокруг Френка Шедвелла, до того как мать Никса, Беттина, сделала то, что сделала. Если бы Никс остался в Ситке, Беттина тоже погибла бы. Теперь это сияние пожирало Джейкоба, и Никс боялся, что именно его сознание порождает этот свет. И оттого не мог смотреть на хозяина.

Не поднимая глаз, юноша покачал головой.

— Я должен уйти.

Джейкоб вздохнул.

— Иди передохни, перекури, займись чем-нибудь, успокойся. Я пока тебя подменю, — сказал он и хотел занять место Никса возле раковины.

— Чувак, я же сказал, — повторил Никс. — Я не гожусь.

— Никс, мать твою, иди передохни, а потом возвращайся и принимайся за работу.

— Нет. — Никс попятился.

Огонь стал слабеть, и Никс понял, что его решение уйти было правильным.

— Тут ничего не объяснишь…

— Что? — не понял Джейкоб. — О чем это ты?

Никс замолчал и пошел уже было из кухни, но остановился — просто так уйти он не мог. Он был обязан этому человеку. Подняв глаза, он снова взглянул на сконфуженного, печального Джейкоба.

— Ты старался, чувак. Ты сделал все, что мог.

— Не понимаю, о чем ты. — Джейкоб покачал головой. — Но делай как знаешь.

— Думаю, я знаю.

Он должен был сказать это. Он должен заставить Джейкоба поверить, что он панк, принципиальный придурок. Болван. Торчок. Кто-то, с кем не захочешь иметь никакого дела.

Уходя с кухни, Никс прихватил ломтик пиццы с артишоками и сыром фета — «радость яппи», как называл ее Джейкоб. На этом он сможет протянуть до завтра.

В Ситке все было точно так же. Никс шел по улицам северо-западной части Портленда, направляясь к лесу, который, словно косматая голова, венчал исторический центр города, и вспоминал Аляску. Раньше он не позволял себе думать о покинутом доме, но в последние несколько недель, с тех пор как вокруг Джейкоба появилось сияние, Никс все чаще вспоминал свою мать.

Беттина Сент-Мишель была самой хорошенькой краснокожей из тех, что когда-либо оканчивали среднюю школу «Маунт Эджкамб» в Ситке. По крайней мере, так утверждал директор-бледнолицый, пытаясь клеиться к ней в продовольственном магазине, где она работала после окончания школы. Беттина не поверила ни единому его слову. Она пробила директору Харкину чек на его покупки: майонез, банки с лососем (выловленным где-то в тех водах, на которые она любовалась каждое утро, пытаясь вообразить скрытую под ними жизнь), белый хлеб, консервированную зеленую фасоль и бутылку водки, которая, как было известно Беттине, предназначалась для Эбби Харкин, директоровой пьяницы жены. Он предложил ей встретиться за ланчем в закусочной Колоскова, чтобы обсудить планы на колледж, но она пропустила это мимо ушей. Беттина знала, чего добивается директор Харкин, и ее светлая индейская головушка была тут совершенно ни при чем.

— Николас, — сказала Беттина своему единственному сыну много лет спустя, — обращайся с женщинами по-дружески, уважай их за знания, и они будут хорошеть, словно цветы по весне.

После этих слов она рассмеялась. После рабочего дня на консервном заводе она всегда распускала волосы и по ходу разговора расправляла пальцами мягкие темно-каштановые пряди.

Никсу нравилось слушать мамин смех.

Он начинал звенеть, словно пение птицы, слегка вибрируя на высоких холодноватых нотках, а потом она хохотала, запрокинув голову и обхватив руками живот. Если рядом были стол, стена или какой-либо другой предмет, она хлопала по ним ладонью, щекотала сына, тыкалась в него носом и целовала. От нее пахло древесным дымом, рыбой и кофе.

Тогда, много лет назад, Беттина смеялась не потому, что было весело, а потому, что без смеха жизнь показалась бы уж слишком грустной. Та зима выдалась долгой, а после нее она впервые не стала летом возиться в саду. В тот год умер Папаша Сент-Мишель, и Беттина с Никсом остались одни.

— Ты слышишь меня, сынок? Обращайся с женщинами хорошо и… — Она умолкла, все еще перебирая пальцами волосы.

Папаша Сент-Мишель приходился Никсу дедом и любил Беттину и ее сына больше всего на свете. В его глазах ничто на свете не было достаточно хорошо для Беттины, из-за чего она думала, что это она недостаточно хороша.

Никс, маленький, плотный и большеглазый, родился от проходимца, который оказался в Ситке проездом. Беттина рассказывала о нем только то, что он был ее первой любовью, что он был умен, печален и в то самое лето, когда они встретились, поставил на музыкальном автомате у Колоскова песню Энн Пиблз «Я ненавижу дождь».

Никс решил, что отец нанимался на фабрику или на рыболовецкое предприятие сезонным рабочим, как многие здесь. Три четверти года городок спал, но в теплые месяцы Беттина начинала светиться, что подтверждало догадки Никса. Еще он подозревал, что отец был алеутом, откуда-нибудь с Крайнего Севера, потому что сам Никс уродился темноволосым, черноглазым, круглолицым и более коренастым, чем мать. Когда он был маленьким, мать одевала его в парки, которые покупала у своих приятелей-хиппи, приезжавших в Ситку из Калифорнии или откуда-нибудь еще.

— Привет, маленький брат, — с непроницаемыми лицами говорили они ему.

— Ты мне не брат, — как-то заявил Никс одному из них.

И схлопотал за это от Беттины подзатыльник. К тому времени ореолы — так он стал называть их про себя — уже начали появляться, но другим он никогда об этом не рассказывал. Поначалу они стали возникать на незнакомых людях и лишь делали контуры тела слегка размытыми и дрожащими. Никс даже подумал, что у него стало портиться зрение, и попросил у Беттины очки. Он стал смотреть на людей внимательнее, наблюдать за ними. Сначала ореолы были еле различимы — как у старого приятеля Беттины Джерри Кляйна, а потом у жителя Ситки по имени Рейвен — тот стал светиться на глазах у Никса, а вслед за тем скончался от рака. Потом маленькая дочурка Мэри Ивз начала светиться, а затем посинела и умерла в своей детской кроватке. Мэри очень горевала, ведь больше у нее никого не было. Зимой и летом она стала околачиваться у бара возле гавани, стреляя сперва сигареты с ментолом, потом четвертаки, а потом и обращаясь с просьбой проводить хорошенькую маленькую индеанку до дому.

Когда Никсу стукнуло десять, они с Беттиной перебрались в дом Френка Шедвелла. Шедвелл жил на окраине леса, так что Беттине было слишком далеко ездить оттуда в город. Никс работал на фабрике Шедвелла, мать готовила, а в свободное время смотрела спутниковое телевидение. Сам же Шедвелл теперь показал свое истинное лицо и превратился в пьяницу.

Накачавшись спиртным, он бил Беттину, называя ее жирной эскимосской потаскухой, и случалось это настолько часто, что Беттина не выходила из дому, боясь показывать старым знакомым свои синяки. Никс возненавидел этого человека ненавистью ясной и холодной, как зимнее утро. Он знал, что не в силах что-то сделать с Шедвеллом и помочь матери тоже не в силах, коль скоро Беттина решила терпеть. Он мог только бросать ледяные взгляды черных глаз и мечтать, чтобы его отчим сдох. Иногда, не в силах совладать с собой, он желал этого и матери.

Именно тогда вокруг Шедвелла появился свет. Он загорелся настолько ярко и внезапно, что Никс понял: дело не в проблемах со зрением.

Он старался хорошо вести себя дома и даже пытался улаживать ссоры между Френком и Беттиной, но с каждым днем сияние вокруг его приемного отца разгоралось все ярче. А в один прекрасный день Никс вернулся из школы и застал Беттину сидящей на кухне, рядом с залитым кровью телом Шедвелла на полу. Она застрелила его в упор и села ждать, когда сын вернется с занятий. Она говорила, что сама не знает, как это получилось. В это утро Френк не был пьян и даже не пытался ее бить, зато теперь он не станет этого делать уже никогда. По крайней мере, так она объяснила полиции.