«Когда с годами выучимся мы…» Когда с годами выучимся мы Стареть и ничему не удивляться, И знать, что от сумы и от тюрьмы Никто из нас не вправе отрекаться. Что все мы жалкие слепые бедняки, Развратники, растратчики и воры, Растратившие жизнь на пустяки, На ничего не стоящие споры, — Тогда, быть может, в ледяном поту, В отчаянье, не знающем названья, Сквозь эту глухоту и немоту Сверкнёт и нам последнее сиянье — Звезда, сорвавшаяся в пустоту. «Когда цветут парижские каштаны…» Когда цветут парижские каштаны Над головой влюблённых и зевак, Мне кажется — блаженная нирвана Сошла на мир сквозь повседневный мрак. И царствует святое безразличье Над поясом научной мерзлоты. Какой восторг! Какое сверхвеличье! О, человек, когда б ты знал, КТО ты! «Конечно, умирать не хочется…» Конечно, умирать не хочется, Конечно, надоело жить… Но час придёт и не отсрочится — Свечу придётся потушить. И вот предстанет жизнь прошедшая: Земная радость и печаль… О, юность, юность сумасшедшая, Тебя одну мне будет жаль. «Кто вызвал в этот мир меня…» Кто вызвал в этот мир меня Из пустоты небытия И бросил в нищету и холод, И смысл в страдании нашёл? Я видел всё, я всё прошёл: Надеялся, когда был молод, Потом надеяться устал, Потом и верить перестал. О, страшный мир! Так, леденея, Года последние бегут. Так листья осенью желтеют И, с веток падая, гниют. «Ложится вечер в нежности неясной…» Ложится вечер в нежности неясной, Двоится память в сумерках времён. И Божий мир, по-новому прекрасный, Как будто заново был сотворён. И нет уже ни радости, ни горя, Прозрачный опускается покой На землю, на утихнувшее море, На память о тебе, на облик твой. «Любая чушь, любое приключенье…» Любая чушь, любое приключенье Под старость представляются сложней. Всё хочется добраться до корней, Найти всему своё предназначенье. Но только на предельной высоте — В блаженнейшем из снов, в святом смиренье — Все вопрошенья, все недоуменья В божественной сольются простоте. «Люблю перекрёсточный веер…»
Люблю перекрёсточный веер Штурмующих дали дорог — Дорог, уходящих на север, На запад, на юг, на восток. Люблю их графически строгий, Ритмически песенный лад: Дороги, повсюду дороги, Дороги вперёд и назад. Дороги в безвестье, в не знаю, Дороги, как линии рук… Давай, я тебе погадаю, Мой воображаемый друг. Давай, мы с тобой помечтаем, Давай, мы с тобой улетим. В Италию. Хочешь в Италию? В Неаполь, в Милан или в Рим? Давай, превратимся в движенье, В поэзию, в солнечный блик: Ведь ты — моё воображенье. А я — твой послушный двойник. Люблю, приближаясь к итогам, Под жизни стихающий шум В вечернюю мглу по дорогам Бездумно лететь наобум. «Меня уж нет. Меня не существует…» Меня уж нет. Меня не существует. Остался лишь оптический обман, Забывший вовремя рассеяться туман, Степная пыль, кружащаяся всуе. И вообще — существовал ли я Самой в себе неповторимой тварью Иль только, вспыхнув, растворился гарью В космической тревоге бытия? Всё — прах, всё — тлен: мечты, надежды, сроки… Бесстрастна леденеющая высь, И в чёрный бархат вписанные строки Уже в посмертный пурпур облеклись. «Мне снова снился всевозможный вздор…» Мне снова снился всевозможный вздор: Что я карабкаюсь на Гималаи, Что разрешён неразрешимый спор О Боге, о бессмертии, о рае. Я видел флорентийские дворцы, Где спят атласно-кружевные дожи И нежатся святые мертвецы, Безликие шагреневые рожи. Мне чудилось шуршание беды В фантасмагории двойного зренья, И я среди всей этой чехарды Не то творец, не то её творенье. «Мне совершенно безразлично…» Мне совершенно безразлично, — Что неприлично, что прилично, Что тошнотворно, что смешно: Мне совершенно всё равно. Что помню? Вереницу войн И вереницу революций, Глухой аэропланный вой Да невозможных конституций Крушение наперебой. Блажен, кто этой жизни рад, Кто каждый миг благословляет. Но тот блаженнее стократ, Кто цену всем блаженствам знает И чашу смерти, как Сократ, Благоговейно выпивает. |
