Юбилей Всё, что жизнь мне обещала, Разлетелось, прахом стало. Всё, что мне судьба дала, Уничтожено дотла. Тридцать лет прожил в Париже. Тридцатью годами ближе… Вот теперь и попляши: Легче будет для души. «Я давно примирился со всем…» Я давно примирился со всем, Я давно ко всему безразличен, Как лакей, я со всеми приличен, Как послушник, не спорю ни с кем. Никаких доказательств не нужно, И доказывать — просто смешно: Предрассветное небо жемчужно, Потому что жемчужно оно. «Я ем и пью, хожу в редакцию…» Я ем и пью, хожу в редакцию, Пишу газетные статьи. А между тем живу в абстракции, В нирване, в полузабытьи. Живу в тупом оцепенении, Следя в полуночной тиши За судорожным сердцебиением Моей затравленной души. «Я жду письма, но от другой Марины…» Я жду письма, но от другой Марины. Я жизнь люблю. Но разве это жизнь? Поют гудки, блаженствуют витрины, Клубится прах покинутых отчизн. Но, может быть, прощенье — как отмщенье: В конце концов — такое же клеймо… И, заблудившись в перевоплощеньях, Я позабыл, что получил письмо? «Я иду вдоль берега морского…» Я иду вдоль берега морского. Волны спят. Чуть серебрится мгла. Может быть, сегодня для другого Ты письмо на почту отнесла? Может быть, ты обо мне забыла: Мало ли что грезится во сне? Но за то, что ты хоть миг любила, Навсегда останься музой мне. Я иду. Я задыхаюсь морем. Господи, какая синева! Тихо всё, в синеющем просторе Ночь вписала звёздные слова. Милый друг, ты, может быть, далёко, Может быть, ты в стороне чужой… Я иду вдоль моря одиноко. Я иду, и ты идёшь за мной. «Я медленно околеваю…» Я медленно околеваю, Торжественно схожу с ума И с отвращеньем замечаю, Что жизнь была сплошная тьма, Сплошное светопреставленье, Какой-то чёртов водевиль, Бунтарство, самоопьяненье, Разрыв-трава, бурьян, ковыль. И это было, было, было, И это есть, и есть, и есть. Вот только память позабыла, Кто оказал мне эту честь. «Я на год моложе Брежнева…»
Я на год моложе Брежнева, Старше Рейгана на пять. Значит, выражаясь вежливо, Мне и честь пора бы знать. Раззнакомиться с политикой, Перестать писать стишки И заняться самокритикой, Да замаливать грешки. «Я на старых заезженных клячах…» Я на старых заезженных клячах Поднимался на русский Парнас. Кто-то ляпнул статью об «удачах», Кто-то тявкнул: «Довольно без вас». Да, ты прав, недовольный читатель: Где там теннис и где твой футбол? Где спортивных наград раздаватель, Где поп-музыка, где рок-н-ролл? Уж такая мне вышла планида — На своих на двоих кочевать, Восхищаться романом Майн-Рида, Афанасьева сказки читать. «Я написал стихи о Рафаэле…» Я написал стихи о Рафаэле И позабыл. Как будто не писал. Над серым Лувром тучи розовели, Кружились листья, вечер наставал. Глухие сны от Сены поднимались, Качались и ползли по мостовой, И снилось мне: склоняется Новалис Над блюдом с мёртвой головой. «Я наблюдаю человечество…» Я наблюдаю человечество В кино, на улицах, в метро, И пролетарского отечества — «Миролюбивое добро», Что забивают до истерики Во все журналы и мозги. А здесь — в Европе и в Америке — Всё те же дантовы круги. Но тот же вечер аметистовый, Всё так же окнами горя, Шуршит оранжевыми листьями В последних числах октября. «Я никогда не чтил богатства…» Я никогда не чтил богатства И славы тоже не искал, Свободу, равенство и братство Великодушно презирал. Они ничто не изменили И никому не помогли, Туманным облаком скользили Над скорбной участью Земли. Как прежде, Ротшильд проплывает В своём «Роллс-Ройсе» по Лоншан, Клошар подвыпивший ныряет В метро на свой ночной диван. И так плетётся всё земное, Звеном цепляясь за звено. А прочее, а остальное… Да нужно ли кому оно? 1988 |
