Соня вздрогнула, но тут же оправилась. Она уже пришла к выводам относительно Кэтрин, а в России не только крепостные поддавались первому впечатлению. Эта женщина ничего не значит. Обращение с ней Дмитрия это доказывало. Долг Сони — в корне задушить ее отвратительное высокомерие, прежде чем им заразятся другие слуги.

— Кто бы ты ни была, — холодно процедила она, — пора научиться приличным манерам. Сама определишь, сколько понадобится для того, чтобы немного тебя исправить. Правда, можешь встать на колени и попросить прощения сейчас…

— Никогда! — выпалила Кэтрин. — Я отношусь с почтением только к тем, кто этого заслуживает. Вы же, мадам, достойны лишь презрения.

— Начинайте! — взвизгнула Соня, вновь багровея от ярости. Кэтрин стремительно повернула голову, пригвоздив взглядом лакея, державшего ее за руки.

— Немедленно отпустите! — приказала она так властно, что пальцы Родиона едва не разжались. Но рядом стояла княжна. Кэтрин поняла, в чем дело, заметив тревогу и нерешительность на грубой физиономии лакея. Соня победила. — Лучше молитесь, чтобы вас не было рядом, когда князь все узнает…

Кэтрин осеклась, готовясь к худшему, и услышала свист розги еще до того, как она опустилась на спину. Дыхание с шумом вырвалось из легких Кэтрин. Она едва не застонала, и первый, же удар повалил ее на колени.

— Скажите ей все, что она желает, госпожа, — умоляюще прошептал Родион, глядя на нее сверху вниз. Он единственный видел лицо Кэтрин и хотел сказать еще что-то, но тут второй удар пришелся по тому же месту, а потом и третий, четвертый, пятый… Руки ее дрожали, на закушенной губе появились капельки крови. В отличие от крепких крестьянок, закаленных годами тяжкого труда, она была слишком изящной, слишком деликатной, чтобы вынести подобное наказание. Для крепостной, возможно, несколько ударов ничего не значат. Но Кэтрин не крепостная. И выдержать подобное унижение нет сил.

— Отпустите меня, — сумела выговорить Кэтрин на просьбу Родиона.

— Не могу, госпожа, — жалко пробормотал он, видя, что Семен снова размахнулся.

— Тогда… не позволяйте… мне… упасть.

— Только скажите ей…

— Не могу, — охнула Кэтрин, шатаясь под следующими ударами. — Гордость Сент-Джонов, знаете ли…

Родион не верил ушам. Гордость? Она не шутит? Только господа могли позволить себе быть гордыми! Матерь Божья, что же он натворил! Неужели девушка вправду та, за кого себя выдает?!

Ни с чем не сравнимое облегчение охватило лакея, когда минутой позже он смог с чистой совестью сказать:

— Она сомлела, барыня.

— Облить ее водой? — спросил Семен.

— Не Стоит, — сухо бросила Соня. — Упрямая девка! Из нее слова не вытянешь! Еще несколько ударов, Семен, чтобы помнила науку.

На этот раз даже Семен осмелился возразить:

— Но она без сознания, барыня.

— И что же? Не почувствует сейчас, почувствует позже, когда очнется.

Родион сжимался при каждом новом ударе проклятой розги, жалея, что не может принять наказание на себя. Но он по крайней мере выполнил просьбу бедняжки и не дал ей свалиться на пол, хотя не понимал, какое это имеет значение.

— Обыщи ее! — приказала наконец Соня. Семен нагнулся и через несколько минут выпрямился, покачивая головой:

— Ничего, барыня.

— Лишний раз убедиться не мешает. И ей не повредит. Лакеи переглянулись. И Родион, с плотно сжатыми губами, вынес Кэтрин из домика, чувствуя бессильную ярость и боль, которые могли быть понятны лишь тому, кто обречен страдать под ярмом крепостничества. Не повредит? Интересно, а как посчитает англичанка, придя в себя?

— О Господи!

Кэтрин взметнулась с гладкой плиты, на которой лежала в тот момент, когда поняла, что это такое. Резкое движение заставило ее громко застонать. Задохнувшись, девушка скорчилась, разъяренно глядя на странное сооружение. Одно дело — проснуться в незнакомом месте, и совершенно Другое — понять, что под тебя подкладывают горящие угли.

Печка! Тебя бросили на проклятую печь, Кэтрин! Безумцы! Они все с ума сошли!

— Здравствуйте, госпожа.

— Ну и утро!

Кэтрин стремительно обернулась к бесшумно подошедшей сзади женщине и, видя, как та в испуге попятилась, перешла на русский.

— Собрались приготовить меня на обед? Женщина широко улыбнулась, поняв шутку.

— Печка не топится, — заверила она, — но зимой она служит хорошей теплой постелью для стариков и детей. Поэтому она такая большая. Летом же слишком жарко и готовим мы на дворе.

Кэтрин еще раз злобно оглядела огромную русскую печь длиной футов пять и шириной не меньше четырех. Действительно, достаточно велика, чтобы поместилось несколько человек. Но если печь не топится, почему у Кэтрин такое ощущение, будто ее поджаривают на открытом огне?!

— Вам еще нельзя ходить, барышня, — уже серьезнее посоветовала женщина.

— Нельзя?

— Разве только вам не полегчало.

— Не понимаю, — сухо ответила Кэтрин, пожимая плечами. Ничего хуже, как оказалось, она не могла сделать. Девушка широко раскрыла глаза от изумления, но тут же зажмурилась, почувствовав, как перехватило дыхание. Спину словно обожгло, и Кэтрин невольно напряглась, отчего стало еще больнее. Девушка жалобно застонала, не в силах сдержаться, не заботясь о том, кто может ее услышать.

— Эта… проклятая… сука… — прошипела она сквозь стиснутые зубы, сгибаясь от невыносимой муки. — Она действительно… невероятно! Как она посмела?!

— Вы говорите о бариновой тетке? Она здесь всем правит, особенно когда барина нет, и…

— И что из этого?! — рявкнула Кэтрин.

— Все знают, что вы наделали, барышня. Зря вы это. Мы давным-давно приучены ни словом ей не перечить. Она — барыня старого закала и требует, чтобы ей все кланялись. Коль она видит, что ее все боятся да уважают, значит, милостива будет. Давненько уж здесь никого не пороли, только вот вы под руку подвернулись. Впредь будете знать, как угождать барыне.

Кэтрин с великим наслаждением выказала бы свое отношение к барыне, подвернись ей под руку хлыст.

Но она ничего не ответила, стараясь заглушить боль, заставить ее уйти. Если не двигать ни единым мускулом, становится гораздо легче.

— Спина сильно изранена? — нерешительно спросила Кэтрин, заметив, что одета в чье-то чужое платье, из грубого полотна, почему-то ужасно колючего. Скорее всего княжна приказала отобрать у нее вещи, а взамен дала это одеяние, явно не принадлежащее хозяйке избы, довольно полной женщине, поскольку пришлось впору Кэтрин.

— К вам небось как прикоснешься, сразу на коже синяк расплывется?

— Верно, — кивнула Кэтрин.

— Тогда все не так и худо. Рубцов да синяков хоть отбавляй, зато ни единой царапины, да и ребра целы.

— Вы уверены?

— Насчет ребер — нет. Вам лучше знать. Барыня даже доктора не велела кликать, когда вы в жару метались.

— У меня был жар?

— Да уж больше полутора суток. Поэтому вас сюда и принесли. Я-то жар хорошо снимаю.

— Где я? Ах, простите, не знаю вашего имени. Меня зовут Кэтрин.

— Катерина? Пригожее имя. Матушку-царицу так величали…

— Да, мне уже говорили, — перебила Кэтрин, раздраженная очередным вариантом своего имени. — А вас как зовут?

— Параша, и вы в деревне, в моем доме. Родион вчера принес вас. Тревожился уж больно. Княжна, видать, никому не поручила присмотреть за вами, хотя и знала, что вы в жару мечетесь. Ну и конечно, все видят, что она на вас гневается, и боятся и близко подступиться. Что уж там, каждому своя рубашка ближе к телу.

— Понятно, — вздохнула Кэтрин. — Значит, я могла бы умереть без всякой помощи?

— Пресвятая Матерь Божья, конечно, нет! После порки такое бывает, да быстро проходит. Только Родион шибко боялся за вас. Уж и не знаю почему. Кажись, думает, что барин больно разгневается, когда обо всем проведает.

Ну что же, значит, на лакея произвело впечатление все сказанное Кэтрин. Но даже предполагаемый гнев Дмитрия не остановил Соню, да и к тому же неизвестно, рассердится ли Дмитрий, узнав о случившемся. А если нет? И если ему вообще все равно?