В парке («Словам опять томиться нерожденным…») Словам опять томиться нерожденным… Вон мальчуган играет на песке, И летний луч огнем темно-зеленым Скользит по смугло-розовой щеке. Но потянуло с запада прохладой И сумрачно вздохнули тополя. И отвечает бормотанью сада Таинственным молчанием земля. 1943 «Небо выше, светлее…» Небо выше, светлее, Нежней косые лучи. В ясеневой аллее Тревожно кричат грачи. Тени легли, густые, Темна под мостом вода. Это было давно, в России, А может быть — никогда. 1944 Старик («Сидит, на солнце согревая кости…») Сидит, на солнце согревая кости, И смотрит сквозь очки на облака. В глазах уже ни доброты, ни злости, А просто беспредельная тоска. И чувствует: она уже близка, Придет на днях таинственная гостья, — И желтая, иссохшая рука Сжимает цепко рукоятку трости. Еще пожить. Хотя бы только год, А то лежать во тьме тысячелетья! И тяжко охнув, со скамьи встает… А небо меркнет в предвечернем свете И, провожая вновь солнцеворот, Сплетает время призрачные сети. 1945 «Жарок день под маревом тонким…» Жарок день под маревом тонким. Хвоя. Поросли бурой травы. Католическая иконка И небо стальной синевы. По камням взбираются козы, Колокольчиками звенят. Пожелтели уже березы И румянее виноград. Сено звонкое на покосе. Обмелела река, шумит. Предвещая близкую осень, Белый пух по ветру летит. 1946 Весна («Бледно светят Плеяды…») Бледно светят Плеяды Наклонясь над равниной, За оградою сада, Где свежо и пустынно. Лай собак на рассвете, Дальний крик паровоза, И последние эти Украшенья мороза. По привычке закуришь… Так близки почему-то — Острый холод лазури И дремотное утро. 1950 «Блоковское, цыганское…» Блоковское, цыганское, Больное и чуть живое. Раскольничье, окаянское С окровавленной головою. Трижды прокляты, бездомны Нищи, — в дождь, в метель, Поле, поезд, небо огромное. Беженская постель. 1951 «Стоит старик на перекрестке…» Стоит старик на перекрестке. Он — буря, снег. Он здесь чужой. Проходят дети и подростки И полицейский постовой. Он к ним никак не обращает Рассеянный и смутный взгляд. Из них никто не замечает Его бессмысленный наряд. Он между прочим слабо сделан Из снега, ветра и воды. Слегка сквозит костями тело Из-под зеленой бороды. И он враждебно-равнодушен Ко всем прохожим и делам, Бессмертные считая души За скверный и ненужный хлам. Он — буря, снег. Он — зимний вечер. И синим светом залито, Плывет как в океане глетчер С большим воротником пальто. 1951 Болезнь («Звенящий ключ. Игра воображенья…») Звенящий ключ. Игра воображенья. Халат гриппозный, горькая слюна, И мысли неумелое скольжение (По клеточкам схоронена). Записан бред — ритмическая скука. Кошачий мир компотной кислоты. Ныряет медленно луны фелука В коричневые лоскуты. А на окне сады араукарий — Зимы ненужный ранний рецидив. Камена, мы сегодня не в ударе, Грозит нам — длительный разрыв! Идеи все, что вспомнились сегодня, Метафоры — живые мертвецы. Выводят из какой-то преисподней Пегаса черти под уздцы. 1952 «Да, мы будем смотреть на стеклянные грозди созвездий…» Да, мы будем смотреть на стеклянные грозди созвездий В Петербурге холодном, где зимой сгущается мрак, Где присутствуют Музы на том театральном разъезде, Где унылого автора видит лишь пара гуляк. Да, мы будем бродить, рассуждая о прихотях жизни, С Блоком слушать в ночном ресторане цыганскую грусть, Ах, зачем нам дано на последней, трагической тризне Драгоценные строфы, сквозь бред, повторять наизусть! Наклоняются ниже стеклянные грозди созвездий. Полуночной Авроры улыбка сквозит в облаках. Будем с автором, в черном, пустом театральном подъезде, Говорить о стихах, о России — и прочих ненужных вещах. 1952 |
