«Многими уже позабыты…» Многими уже позабыты «Стихи о Прекрасной Даме». Я сегодня раскрыл их И вспомнились давние годы, Вспомнился день осенний В «блистательном Санкт-Петербурге». Уже замерзшие лужи, Не то суббота, не то воскресенье Благовестит Исаакий, Летний сад шумит, облетевший… Уже ужинать скоро, Склоняется день к закату. «Вхожу я в темные храмы»… Нет. Я только вхожу в беседку. Исчерчены стол и стены Стихами. Они почти уже смыты Недавним, осенним ливнем. Кто-то писал па стенке: «Я надел разноцветные перья, Накалил свое сердце и жду»… Так и я все жду. Мне сказали: — прийду! Жизнь прошла вместо этого мимо. 1965 «Прощанье? Наверное — да…»
Прощанье? Наверное — да. Утрата? Конечно, утрата. Там — трубы и гавань Кронштадта, Дорога травою примятой Вела… А вела в никуда. И вот петербургское небо, И странствия ветер подул. Что было — осталось как небыль В моем облетевшем саду. Там астры и черные грядки, И боль мне уже не больна… И ветер забвения сладкий, Как эта чужая страна. «Зимой, над Невою…» Зимой, над Невою Горели костры. И свист надо мною Метельный игры. Мотель. И пробегом Глухая стрельба. Над бешеным снегом Гудела труба. Не страшно проснуться, Не страшно идти, В той курточке куцой С тобой по пути. Как будто из дома Нас выгнали вон. И пушечным громом Звучит телефон. И дымный Исаакий Глядел сквозь туман. И город во мраке Тоской обуян. Прохожее старухой Все шепчет беда, Ехидно, на ухо: Простись навсегда. И вот по пути нам На бред и грехи… Последним притином Приходят стихи. 1922–1940 «Безветренный, холодный, царскосельский день…» Безветренный, холодный, царскосельский день. Холодноватая росистая сирень. И кажется, я все запомню сразу: В цветах записку, вложенную в вазу. И этих серых статуй зябкие тела (Очарованье парка Царского Села). Теперь, имея времени избыток, Брожу среди немецких маргариток. И праздные стихи читая наизусть, Пытаюсь заглушить непрошеную грусть. 1942, Берлин «Голос неповторимый…» Голос неповторимый, Переборы рояльных клавиш, Мягкое кресло у печки, Мурлыканье белой кошки И много, много еще… Разве все разгадаешь, Что к чему и какие У памяти есть приметы, Кроме простых мелочей? Но эти мелочи встанут, Потребуют властно места: Вот елка и вальс кружащий, Вот две косы и браслетка На левой руке… А дальше Надвигаются годы Войны и глухой чертовщины… Голос неповторимый, Переборы рояльных клавиш, Чайковского «Баркарола», Окно, Петербург и снег. 1966 Из старой тетради Нам бы туда, в заневскую прохладу, Где тихий монастырь. Нам бы туда. Но твой рассказ совсем уже не радость Про странствия, про города. Нам бы туда, к чему нам путешествий Горячий хмель чужбинного вина. Ты помнишь, как тогда нам вместе Пропела гневною трубой война? Нам бы туда, в заневскую прохладу, Там, где заря под пеплом облаков, Где шелестящим золотым нарядом Укрыта сень хранительных садов. 1938 «Ну, что ж, я почти современник…» Ну, что ж, я почти современник Символистов, акмеистов даже. Футурист? Я от них отвернулся. Ну, что ж, я вдыхал петербургский воздух, Сидел до утра в «Бродячей Собаке», Провожал Блока на Офицерскую, Склонялся к руке Ахматовой, Пожимал руку Осипу Мандельштаму. (В азербайджанской столице Слушал Вячеслава Иванова, В Коктебеле Максимилиан Волошин Давал мне убежище в «Доме поэта»! И я слушал его стихи…) Я не родился двадцатилетием раньше. На меня обрушились войны. В меня стреляли на бреющем полете Неведомые авионы. Ну, что ж, я знаю, что лучший друг мой Погиб в ледяной стране, Где два месяца лето, А десять — зима и зима. Где кусок хлеба и пачка махорки Дороже человеческой жизни. Это я сам знаю. 1966 |
