Пиковая дама Петербургская ночь. Чуть видны фонарей вереницы. У подъезда метет. Навевает сыпучий сугроб. Тот рассказ о трех картах мерещится, кажется, снится — Герман сдвинет, шатнувшись, свою треуголку на лоб. Вот Московской Венеры подъехала грузно карета, Выездные лакеи проклятую ведьму ведут… Вот она задремала. А вот под кружком пистолета Затрясла головой. И отправилась к Богу на суд. Сорок тысяч! Метель. И мигает старуха из гроба. Герман, Герман! Всё — тройка, семерка и туз. Петербургская ночь наметает как горы сугробы. Слышишь — Лиза рыдает: — к тебе никогда не вернусь! Петербург. И мигают вдали фонарей вереницы. А у Зимней Канавки столбы неуемной пурги. С тихим свистом змеиным за картою карта ложится И у Пиковой Дамы усмешка проклятой карги. 1921 Гатчина Звучат гудки. И ветер в проводах Уже гнусавит, отпевая лето. И Гатчина, в багрянцы разодета, Спит и не спит в разметанных садах. Борей тревожен. Путает и рвет В оконных амбразурах паутины, За павильонами времен Екатерины В пруды наносит дымчатый налёт. И медлит вечер. Кажется, сейчас Туда, где прежде гренадер дневалил, Где главная аллея провилась, Пройдет, надвинув треуголку, Павел. Фельдъегеря. Кареты. Фонари. Уже седлают рыжего Помпона. На фоне расплескавшейся зари Уже идут гвардейские колонны. Парик, мундир, усмешку на лице Осветит блеск осеннего заката. Пройдет и скроется в своем дворце, Постукивая тростью, Император. Ему вослед ветвями прошумит Холодный вечер всезабвенной Леты, Что с беспокойством в запустеньи этом Прудов тревожит мутный малахит. Звучат гудки. В зеленых облаках Борей трубит в серебряные трубы. И мчится снег. И дни идут на убыль. И спят дворцы в разметанных садах. 1921 Встреча Шум колес по плиткам торца… Неожиданно возник Четкий облик стихотворца И бобровый воротник. Улыбнулся мне с поклоном… В бледном таяньи зари, Там, на Невском оснеженном, Лихачи и фонари. Это ветер легковейный Подал мне условный знак. Вот знакомый, на Литейном, Двухэтажный особняк. «Выпьем с горя, где же кружка? Сердцу будет веселей!» Александр Сергеич Пушкин, Спутник юности моей! Вспоминает ли Тавриды Нежно-пламенную синь, Иль грядущие обиды На чело наводят тень? Или звезд осенних блестки В парке Царского Села, Где веселому подростку Муза путь пересекла? Перезвон тригорских сосен, Дни, мелькнувшие в бреду, Или Болдинскую осень В догорающем саду? Нынче хорек строй созвучий И судьба моя мрачна… …«Мчатся тучи, вьются тучи, Невидимкою луна…» 1918 «И снег, тот петербургский снег…» И снег, тот петербургский снег, Все снится после той дуэли. И отвернулся человек В гвардейской меховой шинели… Блужданья, встречи и разлуки — Все кануло в пучину лет. …………………………………….. Уже не слушаются руки, Роняет Пушкин пистолет. И на зрачки погасших глаз Летят со снегом хлопья мрака: Склонивший голову Данзас, Усы с бородкой Д'Аршиака. ………………………………. А мы — волнениям земным Пошлем с кормы привет прощальный И нашу дружбу сохраним «Для берегов отчизны дальней». 1921 «Давно с тобой мы попрощались…» Давно с тобой мы попрощались… Нева и ледяной дворец. Лишь звезды там обозначались, Как бы предчувствуя конец. И музыка играла тихо, И замирала где-то там… Беда — голодная волчиха — Ходила, воя, по следам. И острова. И часовые. И обожженные мосты. И панихидная Россия. И вопли ветра. И кресты. 1921 Памяти Александра Блока Сквозь петербургский мрак и петербургский снег Один, как и всегда, проходит человек. По самые глаза наставил воротник И медленно идет, сутулясь, как старик. А город спит. И на замках дома. Лишь вечер сходит в улицах с ума, Как окаянный грешник воет он В разбегах Монферрановых колонн, Причитывает, стонет и свистит. От холода растрескался гранит. И, словно вспугнутая серая сова, Метется незамерзшая Нева. Как будто слыша в буре тайный знак, Сквозь петербургский снег и петербургский мрак: Он видит — Медный Всадник на скале Как призрак мчится в мутно-вьюжной мгле. Как страшный зрак неведомой судьбы, Россию Петр сам вздернул на дыбы И бросил в смуту, в этот вьюжный мрак, Где дьявольский хлобыщет красный флаг. «Гуляет ветер, порхает снег, Идут двенадцать человек… В зубах цыгарка, примят картуз, На спину б надо бубновый туз!..» Метель. Метель. Безлюдье и мороз. А рядом — оборотень, не Христос! Свободой тайной больше не вздохнуть, Уйти, уйти. Последний страшный путь! С усильем выпрямившись во весь рост, Он слышит революции норд-ост, Что, смешиваясь с зовом прошлых лет, Творит из музыки невыносимый бред. И полумертвый, скорбный человек Идет, идет сквозь петербургский снег, Вдоль опозоренных дворцов и колоннад, Чтоб не вернуться в этот мир назад. 1922–1942 |
