И все-таки основное, что дала Дмитрию Кедрину его работа в большом заводском коллективе, — это возможность личного участия не только в технической реконструкции завода, а в более сложном деле — в воспитании нового человека.

"Надо много и внимательно наблюдать жизнь", — напишет он, уже став консультантом, одному начинающему литератору. Для него самого наблюдение, причем длительное, не в жестких рамках творческой командировки, за жизнью многотысячного отряда вагоностроителей было большой школой. Действенность ее уроков была усилена тем, что Кедрин и наблюдал, и активно вмешивался в ход наблюдаемого, деятельно поддерживал тягу рабочего человека к культуре, ко всему передовому. Себя же он при этом отнюдь не считал неким венцом творения, перлом создания. Некоторые свои качества он мысленно заносил на "черную доску" — была такая в "Кузнице" наряду с привычной нам "Доской почета".

Пожалуй, одно из наиболее самокритичных стихотворений Кедрина — это "Двойник", где автор в число своих предков включает недоросля, изучая в себе самом признаки обывателя, — "равно неприязненный всем и всему, — он в жизнь эту входит, как узник в тюрьму…"

Провозгласив сердце ареной борьбы, которую ведет сама эпоха, поэт подкрепляет этот обязывающий образ стихами-поступками, затрагивающими самых близких ему людей. В "Кровинке" и "Беседе" лирический герой ведет нелицеприятный разговор с собственной матерью и с женой. Ситуации разные, но у них общая подоплека — социальная неустроенность быта. Печать времени в обоих стихотворениях проявилась в том, что в них сильны обвинительные ноты. Нынешнему читателю с этим трудно согласиться или примириться. Прав был Евгений Евтушенко, заметивший по поводу "Кровинки", что вообще недопустимо так говорить о матери. Но давайте посмотрим с другой стороны — за что заступается поэт? И там, и там — за жизнь, взятую в ее крайних проявлениях. В "Беседе" его волнует судьба еще не родившегося человека:

В "Кровинке" речь идет о жизни старой матери — о жизни, под ударами быта превратившейся в убогое существование. Женщина, которая когда-то "влюблялась, кисейные платья носила, читала Некрасова", не просто поблекла и поседела. У нее между неподъемными жерновами рынка и кухни "душа искрошилась, как зуб, до корня". А сын никак не может согласиться с ее мольбами жить потише, без волнений, пряча от людей свою суть.

Нелегко дается поэту этот разговор. Дважды по ходу его меняется характер обращения к матери: с третьего лица — ко второму и обратно к третьему ("родная кровинка течет в ее жилах" — "дотла допылала твоя красота" — "мне хочется расколдовать ее морок"). Концовка стихотворения подчеркнуто активна — "Я все ж поведу ее, ей вопреки!". Если бы сказано было "поведу тебя", то решение сына вывести мать на "солнечный берег житейской реки" осталось бы внутрисемейным делом. Здесь же свидетелем решительных слов делается читательская масса.

С этой точки зрения интересно сопоставить "Кровинку" с одним из наиболее известных кедринских стихотворений- с "Куклой". В нем тоже борьба за настоящую жизнь, на этот раз — за жизнь маленькой соседской девочки, дочери вечно пьяного грузчика.

Известно, как высоко оценил "Куклу", попавшуюся ему на глаза в редакции журнала "Красная новь", Алексей Максимович Горький. Когда осенью 1932 года на его квартире состоялась встреча членов правительства с ведущими писателями, Горький специально послал человека в редакцию "Красной нови" за этим произведением молодого поэта. И потом попросил обладавшего звучным голосом Владимира Луговского: "Прочти, да прочти получше!" Луговской читал в полной тишине, а Горький взмахами руки отмечал самые важные места. Чем ему понравилась "Кукла"? Наверно, прежде всего гуманной направленностью, честным показом того, как непросто сдаются времени сырые норы с их нищим "уютом". И, конечно, пониманием целей, которые ставила перед собой Страна Советов.

Если бы сам Дмитрий Кедрин мог быть свидетелем этого важного события! Какой бы творческий импульс оно ему дало! Ведь ему и тогда, и потом так не хватало надежной поддержки. Именно в том году должна была увидеть свет его первая книга, но почему-то дело остановилось. И ту же "Куклу" — до Горькогопечатать в "Красной нови" совсем не торопились. Ни одну московскую редакцию не заинтересовала "Гибель Балабоя", тематически перекликавшаяся с булгаковским "Бегом". А с этим стихотворением Кедрин связывал немалые надежды.

Невозможность выйти к читателю с основными своими произведениями и, следовательно, предстать перед ним в полный рост не могла не угнетать поэта. Он писал своему днепропетровскому другу Федору Сорокину: "Быть маленьким я не хочу, в большие меня не пустят… Понять, что ты никогда не расскажешь другим того большого, прекрасного и страшного, — что чувствуешь, — очень тяжело. Это опустошает дотла".

В 1935 году Кедрин написал "Приданое" — не самую трагическую, но самую, пожалуй, печальную из своих поэм. Используя большую историческую отдаленность описываемых событий (без малого на тысячу лет), поэт оснастил свою версию печальной судьбы поэта Фердуси (в современной транскрипции — Фирдоуси) очевидным автобиографическим подтекстом, усилил ее собственными переживаниями, предчувствиями. Много лет Фердуси сочинял замечательную книгу о сражениях и победах, книгу, где стих вился "легким золотом по черни". Однако шах, которому поэт отправил свой заветный труд, не торопился с ним познакомиться — "разве это государственное дело?". Так Фердуси и не дождался каравана с заслуженными наградами.

Ориентация ворот могла быть, в принципе, любой, но тело поэта выносят у Кедрина все-таки из западных, чтобы раздвинуть сугубо восточные рамки легенды.

Впервые для себя серьезно затронув в "Приданом" давнюю тему взаимоотношений поэта (художника, мастера) и властителя, Кедрин не раз еще обратится к ней в дальнейшем. И параллельно возникает одно из объяснений их извечного конфликта — неукротимое стремление мастера к совершенствованию своих творений.

Фердуси все время казалось, что мало еще алмазов блещет на его страницах, что он может сделать "завязки приключений" еще более чудесными. И он неутомимо переделывал написанное. Но ведь точно так же поступают у Кедрина и строитель Федор Конь, и Рембрандт, а безымянные владимирские зодчие успевают только высказать свою уверенность в том, что могут создать храм еще более благолепный, чем возведенный ими храм Покрова. Все эти мастера так или иначе поплатились за свою творческую дерзость. Такое многократное повторение сюжетного хода, конечно же, не случайно. Кедрин упорно проводил очень важную для него мысль о природном праве таланта на полное раскрытие и на самостоятельность в принятии творческих решений.

В литературоведении есть понятие — Главная книга писателя. Дмитрия Кедрина иногда называют в этом смысле автором "Зодчих". Несомненно, в трагической истории о страшной царской "милости" кедринское начало проявилось наиболее ярко, сконцентрированно. И все-таки в Главной книге этого поэта, на наш взгляд, намного больше страниц — это все то, что осталось и надолго еще останется в благодарной памяти читателей. Все то, чего он не мог не написать.