За то, что каскою рогатою увенчан

И в шкуру облачен, ты был как гунн жесток,

За пепел наших сел, за горе наших женщин,

От милых сердцу мест ушедших на восток,

За горькую тоску напевов похоронных

Над павшими в огне кровопролитных сеч,

За вбитые в глаза немецкие патроны,

За головы детей, разбитые о печь,

За наши города, за храмы наших зодчих,

Повергнутые в прах разбойничьей пальбой,

За наш покой, за то, что на могилах отчих

Ругаются скоты, взращенные тобой,

За хлеб, что ты украл с широких наших пашен,

За бешенство твоих немецких Салтычих,

За безутешный плач несчастных пленниц наших

На каторге твоей и за бесчестье их,

За всех, кто был убит в церквах, в подвалах, в ригах,

Кто бился на кострах, от ужаса крича, —

Исполнится написанное в книгах:

"Поднявший меч погибнет от меча".

Как бешеного пса, тебя в железной клетке

На площадь привезут народу напоказ,

И матери глаза закроют малолеткам,

Чтоб не путаться им твоих свирепых глаз.

И грохот костылей раздастся на дорогах:

Из недр своих калек извергнут города.

Их тысячи — слепых, безруких и безногих

На площадь приползут в день твоего суда.

И, крови не омыв, не отирая пота,

Не слыша ничего, не видя ничего,

Чудовищной толпой, сойдясь у эшафота,

Слепые завопят: "Отдайте нам его!"

И призраки детей усядутся в канавах,

И вдовы принесут в пустых глазах тоску…

Куда тебе бежать от пальцев их костлявых,

Что рвутся к твоему сухому кадыку?

И встанут мертвецы. Их каждый холм, и пажить,

И рощица отдаст в жестокий этот час.

Их мертвые уста тебе невнятно скажут:

"Ты все еще живешь, злодей, убивший нас?"

Тебя отвергнет друг, откажет мать в защите,

Промолвив: "Пусть над ним исполнится закон!

Мне этот зверь — не сын! На суд его тащите!

Я проклинаю ночь, когда родился он!"

Тогда впервые ты почуешь смертный ужас

И, слыша, как твоя седеет голова,

Завертишься ужом, уйти от кары тужась,

И станешь лепетать о милости слова.

Но проклят всеми ты! И милости не будет!

Враги тебе — земля, и воздух, и вода…

И если правда есть, и если подлость судят,

То скоро для тебя наступит День Суда!

Полянка зимняя бела,

В лесу — бурана вой.

Ночная вьюга замела

Окопчик под Москвой,

На черных сучьях белый снег

Причудлив и космат.

Ничком лежат пять человек —

Пять ленинских солдат.

Лежат. Им вьюга дует в лоб,

Их жжет мороз. И вот —

На их заснеженный окоп

Фашистский танк ползет.

Ползет — и что-то жабье в нем.

Он сквозь завал пролез

И прет, губительным огнем

Прочесывая лес.

"Даешь!" — сказал сержант. "Даешь!" —

Ответила братва.

За ними, как железный еж,

Щетинилась Москва.

А черный танк все лез и лез,

Утаптывая снег,

Тогда ему наперерез

Поднялся человек.

Он был приземист, белокур,

Курнос и синеок.

Холодных глаз его прищур

Был зорок и жесток.

Он шел к машине головной

И помнил, что лежат

В котомке за его спиной

Пять разрывных гранат.

Он массой тела своего

Ей путь загородил.

Так на медведя дед его

С рогатиной ходил.

И танк, паля из всех стволов,

Попятился, как зверь.

Боец к нему, как зверолов,

По насту полз теперь.

Он прятался от пуль за жердь,

За кочку, за хвою,

Но отступающую смерть

Преследовал свою!

И черный танк, взрывая снег,

Пустился наутек,

А коренастый человек

Под гусеницу лег.

И, все собою заслоня,

Величиной в сосну,

Не человек, а столб огня

Поднялся в вышину!

Сверкнул — и через миг померк

Тот огненный кинжал…

Как злая жаба, брюхом вверх,

Разбитый танк лежал.

Через лужок, наискосок

От точки огневой,

Шумит молоденький лесок,

Одевшийся листвой.

Он весь — как изумрудный дым,

И радостно белы

Весенним соком молодым

Налитые стволы.

Весь день на солнце знай лежи!..

А в роще полутьма.

Там сходят пьяные чижи

От радости с ума.

Мне жар полдневный не с руки,

Я встану и пойду

Искать вдоль рощи васильки,

Подсвистывать дрозду.

Но поднимись не то что сам —

Из ямы выставь жердь —

И сразу к птичьим голосам

Прибавит голос смерть.

Откликнется без долгих слов

Ее глухой басок

Из-за березовых стволов,

С которых каплет сок.

Мне довелось немало жить,

Чтоб у того узла

Узнать, что гибель может быть

Так призрачно бела!