Пой Белльман! Я не видел никогда,

как дремлет лето на мужской ладони.

Как зиждут архитравы на колонне, —

ты на плечах выносишь без труда

всю радость. Эта ноша — нелегка:

мы, Белльман, — не подобье мотылька,

я это признаю, не споря.

И счастья полнота и тягость горя

имеют вес.

Побольше жизни, Белльман, дай сполна

всем насладиться, что нам жизнь дарила:

тащи фазана, тыкву, кабана,

и прикажи, о царственный кутила,

чтобы звезда в беседку к нам светила,

и чтобы хмеля буйственная сила

играла в пене дивного вина.

А Инга, Белльман? Славный куш сорву,

ручаюсь я, мой пыл соседка чует,

благоухает, манит и волнует.

Так теплый ветер гладит мураву.

Ночь близится, она меня целует.

Да, Белльман, я живу!

Вон кашляет приятель. Ну, и что ж?

Послушаем. Забавная трещотка!

Подумаешь, чахотка!

Мы любим жизнь, и нас не припугнешь.

Умрет? Ну, что же, ведь и я умру.

Он долго жизни вешался на шею,

бесстыдница прильнет к его бедру

и ляжет с ним. Мы тоже ляжем с нею

все — чередом,

и это все — к добру!

И слово «смерть» — исправь.

Но пусть медлительно звучат гавоты,

мы празднуем прощанье. Белльман, ноты,

как звездный ковш, перед глазами ставь.

Мы беспечально сходим в мир дремоты,

чтобы прославить явь!

Старшим братьям моим доверили многое люди.

Вина и масло хранит сводчатая пустота.

В самом малом сосуде, в самом стройном сосуде

копятся слезы: слезам я подставляю уста.

Пусть густеет вино и масло становится чище.

Что же слезы мои? Будут копиться и впредь.

Слезы меня ослепят, источат стенки жилища.

Стану хрупок и сух, чтобы потом опустеть.

Целый мир в лице моей любимой —

был и вот внезапно расплескался:

мир вовне, мир больше необъятен.

Что же я не пил, подняв, как чашу,

милый лик, прекрасным миром полный,

мир, что уст моих почти касался?

Ах, я пил. Я пил неудержимо.

Но и я был переполнен миром,

и мой мир через меня пролился.

Сверх меры мир в пространстве небосвода,

запасы света в дальних закромах.

Как странно нам величие исхода,

но как близки прощание и страх!

Звезда упала. На устах у всех

за нею вслед желанье просияло:

что истекло и что нашло начало?

Кто провинился? Чей искуплен грех?

О, женщины, вы чередою

скорбной меж нас идете,

не счастливее нас, но все же

нам даруя блаженство, словно блаженные.

Отчего,

чуть появился любимый,

вы так богаты грядущим?

Клад его нерасточим.

Даже знающий даль

до неподвижной звезды

изумляется, видя впервые

сферу вашего сердца.

Как вы в толпе сберегли его?

Вы — кладезь истоков и ночи.

Неужели именно вас

в далеком детстве

старший брат — грубиян

в школьном толкал коридоре?

Вы неизменны.

Мы еще в детстве

увечили души свои,

вы были, как хлеб причащенья.

Отголосок детства

не умолкал в вас. Внезапно

вы восставали, как господом

вмиг завершенное чудо.

Мы — как обломок горы,

как острый свежий осколок

камня, искусной рукой

счастливо подчас отграненный,

мы — как каменный град,

сурово примявший цветы.

Цветы подземельной державы,

любимые всеми корнями,

вы — Эвридикины сестры,

в священный миг поворота

вслед за супругом своим.

В вечном раздоре с собой,

мы любим раздор, который

рождает новый раздор.

Мы словно меч в изголовье

спящего гнева.

Вы — почти нам охрана,

когда все отступились. Тенистым

деревом сна мысль о вас

осеняет

всех одиноких.

Жизни пути… Пеший путь обернулся полетом к вершинам.

Вот этот взлет над медлительным краем возник.

Мы еще плачем над нашим разбитым кувшином,

но уже в праздной ладони трепещет родник.

Тихо я пью из ладони, из родственной чаши.

В линиях этих судьба все мои тайны свела.

Знает судьба, что поступки оплачены наши.

И оттого вода, меня отражая, светла.

Прячу сиянье мое в послушные руки,

но моя черная тень ускорила бег.

Я, легковерная, с нею прощаюсь без муки

и к земле припадаю навек.