Сердце, кто услышит твой плач? Все пустыннее путь означился твой среди загадочных людей. И напрасен он, ибо путь твой прям, прям в грядущее путь, в запретное. Прежде плакало ты. Но это падала ягода радости незрелая. Ныне сломано дерево радости, ломит буря мое неспешное дерево радости. Как им гордилась невидимая земля моя, и слетались к нему ангелы невидимые. (Г. Ратгауз) «Гибель тому суждена, кто познал их». («Папирус Приссе». Из изречений Птаготепа. Рукопись около 2000 г. до н. э.). «Гибель тому суждена, кто познал их». Гибель от лепестков несказанного смеха. Гибель от этих легких касаний. Гибель от женщин. Да воспоет смертоносных юноша, когда они гордою поступью входят в сердце его. Да воспоют их цветущие губы его: их, недоступных. О, как они далеки! Высоко над вершинами его любви они выступают и льют преображенную сладостно ночь в пустынный дол его рук. Шумит ветер их появленья в листве его тела. Сияя, к ним стремятся его ручьи. Но муж да промолчит, потрясенный. Он, проблуждавший в ночном бездорожьи, в горах любви своей, да промолчит. Так молчит мореход поседелый, но незабытые страхи играют в груди, как в содрогнувшейся клетке. (Г. Ратгауз) Любой предмет взывает: «Вникни, чувствуй!» Любая тропка молит: «Сохрани!» День, прожитый без славы и искусства, вернут, как счастье, будущие дни. Кто вычислит итог? Кто отделит нас от годов, чья поступь отзвучала? Что мы узнали с самого начала? То, что предмет с другим предметом слит? Что мы — природы безучастной жар? О, дом, о, свет вечерний, луг покатый! К лицу поднявши этот дар богатый, мы и самих себя приносим в дар. Единое — и внутримировое пространство все связует. И во мне летают птицы. К дальней вышине хочу подняться, — и шумлю листвою. Да, я заботлив, и во мне — мой дом. Я жду охраны — и я сам хранитель. Прекрасный мир, моих волнений зритель, рыдает дивно на плече моем. (Г. Ратгауз) Помедлить, даже любуясь любимым, нам не дано. Дух от известных образов вдруг стремится к безвестным. Моря ждут только в вечности нас. А здесь только обрывы. От чувств знакомых нас, под обрыв, к незнакомым все дальше влечет. Только тебе, о Державный, тебе, Заклинатель, являлась жизнь как целостный образ. В речи твоей замыкалась строка, как судьба; смерть открывалась в нежном созвучьи, и ты проникал в нее, но немедля бог-предводитель тебя властной рукой исторгал. О, изменчивый дух, душа перемен! Как реки и горы, зноем стиха согреты, в нем уместились. Просторно даже в сжатом сравненьи им, соучастникам. Ты же мимо плывешь, как месяц. Внизу то светлей, то темнее в страхе священном мерцает твоя ночная природа. Ты ее пел, прощаясь. О, кто бы другой мог бы ее так возвышенно славить, так бескорыстно снова вернуть божествам ее. Ты же, счет потерявши годам, зачинал со счастьем безмерным игры священные, словно оно, это счастье, было ничьим, и дремало в мягкой траве, и юные боги его не желали. О, повинуясь всевышним, возвел ты послушно камень на камень, и зданье стояло. Но рушилось зданье, — ты не смущался. Что же и ты, о Вечный, не исцелил нас от недоверья к земному? Разве на опытах первых мы не могли бы чувствам учиться для новых путей в грядущем пространстве? (Г. Ратгауз) Вынесен на вершины сердца. Взгляни, как ничтожна там, у подножья: последняя горсточка слов, а выше — еле заметны тоже — последних чувств огоньки. Различил их? Вынесен на вершины сердца. Одни только камни у тебя под руками. Конечно, что-то цветет и здесь; над немым обрывом — робкое пенье невинных в неведенье трав. Ну, а тот, кто ведал? Ах, что успел лишь начать — и умолк, вынесен на вершины сердца. Есть еще звери, правда; не зная сомнений, бродят они окрест, обитатели горных пещер. Здесь они дома. И бесстрашная птица, что кружит над холодным и чистым отреченьем высот. — Но ты, бесприютный, здесь, на вершинах сердца… (А. Карельский) Снова и снова, хотя страна любви нам знакома, — помним мы жалобный звук имен на кладбище тихом и молчаливо-грозную пропасть, в которую прежде многие рухнули, — снова вдвоем мы выходим из дома, и под могучим деревом ляжем мы снова рядом с цветами, напротив громадного неба. (Г. Ратгауз) |
