Лунные Всадницы, не жалея коней, галопом скакали всю ночь, огибая подножия горы Ида, мимо места сбора, через поросшие травою равнины и холмы к Аистиному озеру. Во главе отряда, верхом на Буре, мчалась Пентесилея. Лунный свет играл на щеках и плечах юных жриц, на мгновение высвечивая их изумительные татуировки. Извивающиеся змеи, бегущие пантеры, олени в прыжке мерцали в мягком лунном зареве, придавая девушкам трогательную красоту, настолько несовместимую с яростно стиснутыми зубами и крепкими, как канаты, перекатывающимися под кожей мускулами как всадниц, так и кобылиц.

Когда отряд достиг Аистиного озера, уже занимался рассвет, но царящее на берегу запустение девушки заметили еще издали. Где некогда стояли хижины, теперь громоздились груды дымящегося щебня, и везде, куда ни глянь — горы трупов. С обугленных шестов свисали клочья вонючего, почерневшего войлока — вот и все, что осталось от крепких шатров мазагарди. Несколько заблудившихся животных с обожженными боками слонялись среди развалин; загоны были взломаны, весь табун великолепных мазагардийских скакунов угнали. Овцы и козы, что давали кочевникам молоко и мясо в течение Студеных месяцев, тоже исчезли.

— Ах, значит, так! — прошипела Пентесилея сквозь зубы. — Столько смертей, столько крови пролито — и все только для того, чтобы Ахилловы вояки разжились свежими упряжками для боевых колесниц да мясом!

Мирина всю дорогу мчалась на Исатис сломя голову, подгоняя кобылицу вперед, как никогда прежде. Теперь же она сидела верхом на лошади бледная как полотно, онемевшая, и лихорадочно озиралась по сторонам, всматриваясь в мертвые лица, пока Исатис, осторожно переступая, пробиралась через руины мазагардийского лагеря. Среди убитых был и Бено.

Наконец Мирина обнаружила то, чего так страшилась увидеть: тело матери, распростертое на земле. Сведенные судорогой пальцы так и не выпустили ножа. Тут же лежал Абен. Девушка соскользнула со спины Исатис и, едва коснулась земли, как колени у нее подогнулись. Она молча присела на корточки рядом с матерью, протянула трясущуюся руку, погладила бледнеющие изображения роз на ее щеках. Имя «Гюль» означало «роза» — о, как подходил этот символ такой ласковой и любящей женщине, как мать Мирины! Мирина сидела между телами родителей: лицо ее словно окаменело, глаза были сухи, в горле тоже пересохло и немилосердно першило. Одной рукой она стиснула отцовскую ладонь — холодную, негнущуюся, а другой сжала пальцы матери.

Девушка повернулась к отцу.

— Ты говорил нам, что так будет, — промолвила она ровным, лишенным всякого выражения голосом. — Ты предостерегал нас! Приамова жадность… да ахейцам довольно было любого повода, чтобы всей ордой обрушиться на наши земли! И пострадают не только троянцы — пострадает вся Анатолия… Кровь зальет наши дороги и тропы… Ты был прав, отец, ты был прав!

Мирина сама не знала, как долго просидела там: она говорила и говорила, пока не охрипла, а слова не утратили всякий смысл. Остальные Лунные Всадницы искали уцелевших и свирепо перешептывались:

— Гнусные Муравьи!

— Дайте мне только до них добраться!

— Сразу получат от меня стрелу в спину!

— Да смерть для них — участь слишком завидная!

— Ядовитые твари! Зачем все это?

— Смерть, повсюду смерть!

Наконец под началом мрачной Пентесилеи жрицы принялись стаскивать в погребальный костер все, что осталось от шатров и загонов. Сюда же сносили обугленные и окровавленные тела.

Подруги то и дело останавливались и сочувственно касались плеча Мирины, но всякий раз она стряхивала чужую руку и не трогалась со своего места между телами родителей. Наконец девушка почувствовала, что рядом с нею кто-то стоит: стоит молча, неподвижно — и ждет, ждет терпеливо и вместе с тем опасливо, чтобы она подняла взгляд.

Мирина боялась поднять голову, заранее страшась того, что ей предстоит увидеть. И тут в хаос мыслей ворвался детский голос, разом приковав к себе внимание:

— Госпожа Змея?

Мирина вскинула глаза — и увидела морщинистое, изможденное лицо Хати. Щеки старухи почернели от золы, губы были скорбно поджаты; на руках у нее покоилось крохотное детское тельце Фебы, неподвижное, точно мертвое. Рядом стояла Ильдиз, крепко вцепившись в поношенный бабушкин халат, с покрасневшим, обожженным личиком. Волосы девочки тоже пострадали от огня и торчали тут и там короткими жесткими клочьями.

— Тетя Рина?.. Госпожа Змея? — снова прошептала Ильдиз.

Мирина с трудом поднялась на ноги, пошатнулась, едва не упав — но устояла-таки под твердым и суровым взглядом Хати.

— Феба? Она…

Хати покачала головой.

— Она спит, — еле слышно выдохнула старуха.

— А Резеда?

— Мертва, — коротко отрезала Хати. — Все они мертвы. Фебу я нашла под телом матери, а Ильдиз вытащила из горящего шатра.

Мирина попыталась что-то сказать, но с губ не слетело ни звука.

— Пойдем. — Хати сняла руку с плеча Ильдиз и протянула ее внучке.

Мирина покорно, словно ребенок, подошла к бабушке, одной рукой обняла за узкие плечики Ильдиз, а другой — иссохшее как скелет тело Хати со спящей Фебой на руках.

— Значит, остались только мы? — прошептала она.

— Да, — подтвердила Хати. — Только мы и остались.

Пентесилея подошла ближе и молча встала рядом. Когда Мирина наконец оторвалась от бабушки, она увидела, что всех погибших уже отнесли к погребальному костру — всех, кроме тел ее родителей.

— Теперь нужно забрать и их, — твердо сказала Пентесилея. — Мы нашли Резеду. Уложим родителей рядом с ней?

— Да, — кивнула Мирина. — Дети… они должны попрощаться с матерью.

Мирина оглянулась: Коронилла с Бремузой осторожно несли к костру тело Резеды, а Алкибия и Полимуза ждали наготове помочь с телами Гюль и Абена. Глаза их потемнели от сочувственной ярости. Мирина тут же вспомнила, что девушки потеряли собственных родителей вот в таком же набеге, как этот.

— Теперь я все поняла, — промолвила Мирина. — Теперь я знаю, что за боль вы чувствовали.

— Да, — ответила за всех Коронилла. — Теперь ты знаешь эту боль, она мучительна. Но это ты помогла нам перетерпеть и выжить. С того самого дня мы — отряд Мирины, и теперь мы поможем тебе.

— Поможем, — тихо подтвердила Бремуза.

— Наша очередь помогать, — повторила Алкибия.

Девушки занялись скорбной работой — осторожно обмыли тела, расправили опаленные одежды и благоговейно отнесли погибших на погребальный костер. Над унылым запустением вновь заклубился черный дым. Лунные Всадницы встали в хоровод вокруг костра, закружились в танце и запели Песни Прощания — эти древние мелодии унесут души умерших прямо в объятия Матери-Земли Маа. Никто не смог бы упокоить души павших мазагарди лучше юных жриц.

Мирина стояла рядом с бабушкой, следя, как дым высоко поднимается в небо; глаза ее по-прежнему были сухи. Феба проснулась, и хотя девочка наверняка проголодалась, она не стала капризничать, требуя еды, но молча глядела на огонь расширенными, серьезными глазами. Ильдиз замерла между прабабушкой и тетей, крепко держа за руки обеих и ни словом не жалуясь на ожоги и ссадины.

— Нам тоже должно танцевать и петь для ушедших, — пробормотала Мирина.

Но бабушка Хати покачала головой.

— Никогда больше, — прошептала она, и ее тихий голос был исполнен горечи. — Только не я. А ты ступай к подругам.

Мирина изумленно оглянулась на бабушку. На ее памяти Хати никогда не отказывалась танцевать: ведь пляски жриц — больше, куда больше, нежели просто забава; это священный долг, это выражение их сокровеннейших чувств. Не танцевать в честь тех, кто погиб — это просто стыд!

— Но, бабушка, ты же всю свою жизнь посвятила танцам в честь Матери-Земли Маа! — упрекнула девушка. — Наша святая обязанность — почтить танцем тех, кого мы любили больше всего на свете.

— Я недостойна… — Губы Хати изогнулись в отвращении к себе самой. — Я недостойна присоединиться к танцовщицам, теперь я — никто. Меня не было рядом, когда во мне нуждались, я спряталась в кустах на холме. А когда увидела, как все началось, я… — Голос ее дрогнул, но тут же зазвучал снова — твердо, с ужасающей прямотой. — Я спряталась. Я могла добежать и тоже сразиться в этой битве, но я спряталась. В жизни не думала, что я, Хати, на такое способна. Остаться в стороне, сидеть в кустах, когда другие бьются насмерть — это стыд и позор, и мое великое горе.