О русском искусстве, русской литературе — в особенности о русской литературе — скоро перестанут говорить. Все это было. Нового нет. Работать никто не может. Могут только вспоминать и подводить итоги.
Говорят:
— Помните — я писал… Помните — я говорил…
Вспоминают о своей живой жизни в здешней загробной.
Да и как писать? Наш быт умер. Повесть о самом недавнем прошла, кажется историческим романом.
Там, в Совдепии, тоже не работают. Мы видим по газетам и по рассказам, что в театрах идут все старые вещи. Остановились. Идем в сырье.
Мне кажется, нашим хозяевам, у которых мы сейчас в гостях, должен иногда приходить в голову вопрос:
— Как могут они жить, то есть одеваться, покупать вещи, обедать и ходить в театры смотреть наши развеселые пьесы, когда каждый день приемный аппарат радио отстукивает новые стоны и предсмертные крики их близких?
Наверное, так спрашивают они себя.
Но мы-то знаем, как мы живем, и знаем, что так жить можем.
Да — едим, одеваемся, покупаем, дергаем лапками, как мертвые лягушки, через которых пропускают гальванический ток.
Мы не говорим с полной искренностью и полным отчаянием даже наедине с самыми близкими. Нельзя. Страшно. Нужно беречь друг друга.
Только ночью, когда усталость закрывает сознание и волю, Великая Печаль ведет душу в ее родную страну. Ведет и показывает беспредельные пустые поля, нищие деревушки, как ошметки — ломаные палки да клочья гнилой соломы, — пустые могучие реки, где только чайки ловят рыбу и обнаглевший медведь, бурый зверь, средь бела дня идет на водопой воду лакать. И показывает пустые гулкие шахты, и тянет душу дремучими заглохшими лесами в сказочные города с пестрыми мертвыми колокольнями, с поросшими травой мостовыми, где труп лошади лежит у царского крыльца — шея плоская вытянута, бок вздут, а рядом, на фонарном столбе, что-то длинное, темное кружится, веревку раскручивает.
И летят по небу черные вороны со всех четырех сторон. Много их, много. Опустятся, подымутся, снова опустятся, кричат, скликают. И не дерутся. Чего тут — на всех хватит!
Хватит сырья.
Как мы праздновали
[текст отсутствует]
Птичий день
[текст отсутствует]
Наука и жизнь
В октябре Париж наполняется.
Возвращаются купальщики и водоглоталыцики с гор, из долин, из лесов и с морских берегов.
Гордятся загорелыми лицами и тренированными фигурами.
Но те, которые никуда не попали и просидели лето в Париже, перекозыряли всяких купальщиков. Купили себе на шесть франков побольше пудры и наохрили себе лица так, что даже солнце пугается.
— Ей-Богу, — говорит, — я бы так не сумело!
Оставшиеся вообще господа положения. Живут обычным и привычным темпом и чувствуют себя дома.
Приехавшие скачут рядом и никак в ногу попасть не могут.
На водах приучили их вставать в пять часов утра.
Ну, посудите сами, — что может делать человек в Париже в пять часов утра?
Все закрыто; из всех комнат густой или звонкий храп.
Курортные врачи советуют:
— Вставайте в пять часов и идите гулять в Булонский лес.
Чего проще?
— С удовольствием, господин доктор, только вы, пожалуйста, сами разбудите мою консьержку в пять часов. Или возьмите на себя ответственность за все последствия.
Конечно, наука не может входить в сношения с консьержкой.
Наука только предписывает, а уж отдуваться должны сами.
В конце концов можно ко всему примениться. Что такое, в сущности, прогулка?
Прогулка есть движение на свежем воздухе.
Значит, открывайте окно и дрыгайте перед ним ногами от пяти до шести с половиной часов утра.
При прогулке наука советует ни о чем не думать, потому что усиленная мозговая деятельность мешает правильному кровообращению, без которого всей затее грош цена.
Так вот, значит, ни о чем не думайте.
Потом, по крайней мере за час до завтрака, вы должны снова прекратить думать.
Потому что желудок не может работать, если вы устроите себе приток крови к мозгу.
Дело ясное.
Во время еды молчите и дышите носом, как можно сильнее.
Наука требует.
Каждый кусок вы должны пережевывать не меньше тридцати раз. Можете про себя считать:
— Раз, два, три…
— Анна Николаевна, какая вы сегодня задумчивая!
— Шесть, семь, восемь…
— Анна Николаевна! Ну, хоть улыбнитесь!
— Одиннадцать, двенадцать…
— Господа, не разговаривайте с Анной Николаевной! Ее мысли далеко-далеко!..
— Двадцать один, двадцать два, двадцать три…
— Я догадываюсь, о ком она думает.
— Двадцать девять, тридцать. Что?
— В каком курорте вы провели лето?
— После завтрака я вам отвечу. Сейчас мне думать нельзя. Раз, два, три…
Есть наука велит осторожно. Нельзя ничего соленого, горького, кислого и сладкого.
Но самая вредная пища — пресная и безвкусная, ибо она не вызывает необходимого выделения желудочного сока…
— Что же тогда есть?
— Как вам сказать… Вы можете есть соду, только, конечно, в самом небольшом количестве. Впрочем, недавно в одной клинике производились опыты кормления содой петуха. На третий день петуха затошнило, и затем наблюдалось сильное выпадение перьев.
— Господи! А вдруг я тоже перья растеряю?
— Так что нужно быть осторожным при введении в организм соды. Можете есть говядину.
— Ага!
— Три грамма, четыре драхмы за один прием.
— Это сколько же примерно будет?
— Так и будет — три грамма, четыре драхмы. Наука другого языка не знает. Вводите в себя щелочи. Лучше часто, но не больше двух золотников в каждый прием.
— А булку есть можно?
— Гм… с большой осторожностью.
— Буду осторожно… голой рукой не возьму.
— Лучше вообще избегать.
— А пить что?
— Можете вводить в организм какую-нибудь хорошо пережеванную минеральную воду. Но лучше избегать. За час до приема минеральной воды ни о чем не думайте и полтора часа после приема тоже. Это вам обеспечит хорошее пищеварение.
— Сколько же раз в день мне не думать?
— Не думать вы должны во время утренней прогулки, в продолжение часа после прогулки, за час до завтрака, в продолжение двух часов после завтрака, за два часа до обеда, в продолжение двух часов после и за два часа перед сном. Спать ложитесь не позже девяти.
— Гм… люди-то в театр ходят.
— Организм требует покоя после заката солнца, если же вы станете вводить в него какого-нибудь «Danseur'a de madame», то обмен веществ будет нарушен.
— Все-таки, знаете, обидно как-то. Все веселятся…
— Вы можете вместо этого вызвать у себя испарину, накрывшись с головой периной. Это не противопоказуется и облегчит работу почек. Самка удода, если вызвать в ней вечернюю испарину, значительно прибавляется в весе и может нести по четыре яйца в день.
— Вот черррт!
— Мы слишком отошли от природы, и природа мстит жестоко. Главное — старайтесь сохранять полное спокойствие и веселое настроение.
— Сам, дурак, сохраняй, если можешь.
— Чего-с?
— Нон, рьен. Се комса.
* * *
— Господа, что такое с Сергеем Александровичем? Такой был милый, когда уезжал, остроумный, интересный. Побывал в курорте, и узнать человека нельзя. Молчит, улыбается, свистит что-то. Идиот идиотом. Мы его звали обедать к девяти. А он говорит:
«Adieu, я потеть должен».
— Гадость какая! И это светский человек! Камер-юнкер!
— У меня вчера его жена была. Марья Николаевна. Такая милочка! Плакала. «Сережа, — говорит, — ездил для обмена веществ, вот ему и обменяли! Такую дрянь подсунули, что хоть плачь! Его, — говорит, — прежнее куда лучше было». Хочет хлопотать, чтоб ему его вещество назад вернули. Ну, да где же уж искать! При нашем беженском положении — кто за нас заступится! Говорят, нужно обратиться в голландское консульство… Ужасно все это грустно! Такая милочка…