Итак…

За Аннетой Лиросовой ухаживал Мишель Серебров.

Аннета была взволнована и счастлива, и только одно несколько раздражало её: почему нельзя рассказать об этом мужу. Она очень любила своего мужа и привыкла делиться с ним и горем, и радостью, а тут вдруг — стоп! Самого радостного и интересного как раз и нельзя рассказать. Вместо того чтобы гордиться успехом жены, он ещё, чего доброго, надуется.

А погордиться было чем.

Мишель Серебров был очень интересен. Настоящий Дон Жуан — двух мнений быть не могло.

Женщины о нём говорили:

— Нет, Мишель, конечно, некрасив, но с ним можно поговорить на серьёзные темы. Он совсем не пустой и не поверхностный человек, таким кажется на первый взгляд.

Мужчины говорили о Мишеле:

— Какая у этого Сереброва наглая морда, верно, уж не раз бит.

И прибавляли:

— Парикмахер!

Всё это, выраженное бедным человеческим языком, в переводе на более высокий, литературный стиль означало не что иной, как:

— Дон Жуан.

Разговаривал Мишель Серебров мало. Он больше выразительно смотрел, раздувал ноздри и изредка шептал с упреком:

— Нехорошо…. нехорошо мучить. Я сегодня всю ночь не спал!

Говорил он эту фразу даже тем женщинам, с которыми только что познакомился, так что признание о бессонной ночи звучало несколько некстати, ну да не менять же из-за таких пустяков своих привычек и обычаев.

Как настоящий Дон Жуан, Мишель никогда не называл по имени женщин, за которыми ухаживал. Это очень опасная штука: при широко поставленном деле легко можно ошибиться и спутать. А женщина, если она, например, Манечка, почему-то ужасно обижается, когда любимый человек называет её Сонечкой или Танечкой. Точно уж это такая большая разница!

Так вот, во избежание неприятностей Мишель Серебров называл близких своему сердцу женщин или «детка», или «котка», или какими-нибудь лошадиными именами: «игрунка», «ласкунка», «смехуночек».

Выходило приятно и ни к чему не обязывало.

И вот Мишель Серебров стал ухаживать за Аннетой Лиросовой. Ухаживал целых четыре месяца. И каждое воскресенье присылал ей большую круглую коробку с её любимыми конфектами — пьяные вишни в шоколаде.

Бывал он у Лиросовых каждый четверг на журфиксе и каждое воскресенье на обеде. Иногда провожал Аннету из театра и говорил о звёздах громко и пламенно, чтобы не было слышно, как икает извозчик.

Но вот наступило воскресенье, когда Мишель не смог прийти, — у него оказался спешный доклад. И наступил четверг, когда Мишель не смог прийти. У него и в четверг оказался спешный доклад. Очевидно, государственные дела были в критическом положении, если понадобилась такая экстренная помощь со стороны Мишеля.

Что ж делать. Мужчины всегда готовы всё бросить ради каких-то дел. Им только свистни. Это даже в истории известно.

И Аннета со злобой вспоминала братьев Гракхов, у которых ещё была мать, и потом Демосфена, набившего себе рот камнями, чтобы лучше говорить, и Диогена, залезшего в бочку неизвестно для чего, тоже, должно быть, для государственной пользы, а какая-нибудь несчастная ждала его и мучилась. Исторические примеры поддерживали мужество духа у тоскующей Аннеты Лиросовой, но когда Мишель и во второе воскресенье и сам не пришёл, и даже конфект не прислал, она встревожилась, расстроилась и сделала сцену мужу, зачем тот своей вилкой полез в блюдо с тетёркой.

Вечером решила развлечься и поехала к актрисе Удаль-Раздолиной. Раздолина была немножко знакома с Мишелем, может быть, потому Аннету и потянуло именно к ней.

У Раздолиной были гости — актрисы, офицеры. Мишеля не было. Но было нечто: на столе между кексом и вазочкой с малиновым вареньем стояла большая круглая коробка с пьяными вишнями в шоколаде.

Аннета рассеянно поздоровалась и, не отводя глаз от коробки, долго молча сидела и чувствовала, как в мозгу происходит странная работа, быстрая и мелкая, — словно какие-то крючки подцепляют какие-то петли и в результате получается определённый и точный рисунок.

Аннета улыбнулась самой любезной и беспечной улыбкой, и голос её не дрогнул, когда она спросила у хозяйки:

— Ах, кто это вам преподнёс такие чудесные конфекты?

Хозяйка лукаво скосила глаза и весело ответила:

— Ах, это один очаровательный Дон Жуан.

Аннета больше ничего не спросила. Она встала с места и, подойдя к хозяйке, строго сказала:

— Пойдём, мне надо поговорить.

Изумлённая Удаль-Раздолина повела её в свою спальню.

Там Аннета, повернув к лампе растерянное лицо Раздолиной и положив обе руки ей на плечи, сказала твёрдо:

— Отвечайте мне всю правду. Конфекты от Мишеля?

— Нет, то есть да, — честно ответила Раздолина.

— Всё говорите: «коткой» называл?

— Нет… то есть да! — лепетала Раздолина.

— Руку вот тут, около пульса, усами щекотал? В декольте дул? Говорил, что мучить нехорошо?

— Ах да…то есть да…

— Показывал Большую Медведицу? Ноздри раздувал? Говорил, что ночь не спал?

— Да…да… — трепетала Раздолина. — Да…дул…в Медведицу…ни одной ночи не спал…

Аннета отпустила её плечи, повернулась и вышла. Вышла, села за чайный стол, придвинула к себе коробку с пьяными вишнями и стала есть.

— Не правда ли, вкусные конфекты? — деланно-светским тоном спрашивала взволнованная хозяйка.

— Недурны! — мрачно отвечала Аннета и продолжала есть.

Хозяйка явно начинала беспокоиться.

— Марья Николаевна! — обратилась она к своей соседке, комической старухе из их труппы. — Может быть, и вы попробуете этих конфект?

— Мерси, я …

— Они очень вкусные, — громко сказала хозяйка, чтоб обратить на себя внимание Аннеты.

— Недурны! — мрачно буркнула та и продолжала есть,

Она ела быстро, сосредоточенно и звонко выплёвывала косточки на тарелку. Лицо её пылало. Глаза горели зловещим огнём. Все притихли и, молча, переглядываясь, смотрели на неё, затаив дыхание.

На лице хозяйки быстро сменялись отчаяние и злоба.

— Иван Николаевич! — дрожащим голосом обратилась она к одному из офицеров. — Передайте, пожалуйста, нам с Марьей Николаевной эту коробку.

Офицер любезно осклабился, подошёл к Аннете, встал за её стулом и позвякал шпорами. Больше, как благовоспитанный молодой человек, он ничего сделать не мог. И застыл в почтительной позе.

А Аннета ела и ела.

Она съела всё до последней вишни. Потом встала, спокойная, гордая, взяла салфетку, вытерла губы, как убийца вытирает кровь с кинжала — с улыбкой холодной и жуткой.

Сверкнула торжествующим взглядом и медленно вышла из комнаты.

Вендетта!

Это было самое страшное святочное приключение, какое когда-либо доводилось мне слышать.

А тут вдобавок, очевидно не без содействия самого дьявола, мне пришлось даже сыграть некоторую роль, быть не последней спицей в этой сатанинской колеснице.

Постараюсь рассказать все подробно и, насколько могу, спокойно.

Семейство Федоровых состояло из мужа и жены, милых и веселых молодых супругов.

Я у них бывала редко и почему-то (вот здесь-то, по-моему, не без дьявола) вспомнила о них именно под рождественский сочельник двадцать третьего декабря. Мало того, что вспомнила, — решила пойти посидеть у них вечером.

Зачем мне это понадобилось — до сих пор понять не могу. Просто, выражаясь красочным народным языком, «понесла меня к ним нелегкая», а раз человека несет, то роль его не активная, а пассивная, и никаких причин и аргументаций от него требовать не полагается.

Принесло меня к Федоровым довольно поздно, и я не застала их дома, а горничная очень настоятельно просила меня подождать.

— Барыня телефонировала, что обязательно к половине двенадцатого дома будут, а потом барин телефонировали, дома ли барыня, и обещали, что скоро придут.

Я решила вернуться домой, но та самая «нелегкая», которая понесла меня к Федоровым, очевидно, не хотела выпустить меня из рук, пока не добьется своего. Она заставила меня снять пальто, понесла в гостиную, забила в мягкий угол дивана, завалила под спинку подушку и сунула в руки альбом с хозяйскими тетками.