«Я сделаю все, что угодно, лишь бы быть с ним рядом», – твердо решила я.

Когда подошла моя очередь отрекаться, я произнесла нужные слова недрогнувшим голосом и с гордо задранным подбородком. «С чистым сердцем и искренней верой я порицаю и отказываюсь от своих ошибок, ереси, клянусь не входить в секты, противостоящие Святой римской католической церкви. Я отвергаю и осуждаю все, что отвергает и осуждает она…»

Затем я получила отпущение грехов от священника, предварительно покаявшись в них. Не скажу, что мне было так уж легко, но я сделала это. А потом мне пришлось взять в рот хлеб Святого Причастия. Тело мое взбунтовалось, и меня едва не стошнило. Но каким-то образом я сумела проглотить его. «Это всего лишь черствый хлеб», – сказала я себе. Рядом со мной Нанетта послушно проглотила свою евхаристию[174], хотя на лице ее отразилось явное отвращение, а жуя, она едва не вывихнула челюсть. Вино, правда, мы выпили с бóльшим удовольствием – в конце концов, вино есть вино, – и на этом все закончилось. Я почувствовала, как от облегчения у меня ослабели колени. Нам было позволено вернуться на свою скамью, после чего вновь началось пение и молитвы. Наконец нам разрешили встать и покинуть храм.

Шарль разыскал нас в толпе. Он взял меня за руку.

– Все в порядке?

Я кивнула.

– Я рада, что с этим покончено.

Он обнял меня за талию, благо в толпе этого никто не заметил, на мгновение прижал меня к себе и отнял руку.

Когда собравшиеся начали расходиться, к алтарю вышел король. По обе стороны от него горели огромные свечи в резных золотых канделябрах, и впереди него на пол легла длинная тень. Он выглядел настоящим гигантом, с огромным завитым париком на голове, в длиннополом камзоле и башмаках на высоком каблуке. К нему выстроилась длинная очередь: люди походили на испуганных детишек, они горбились, словно ожидая удара, а их костлявые руки были сложены в умоляющем жесте. Проходя мимо, я окинула их любопытным взглядом. Все они были отмечены печатью физических страданий: лица, шеи и пах у каждого из них покрывали гниющие нарывы и язвы. Многие были бедны и одеты в сущие лохмотья, а руки и ноги их поражали худобой. Они по одному подходили к королю и преклоняли колени в его тени. Король окунал руку в золотую чашу и быстро осенял лоб каждого крестным знамением, говоря:

– Le roi te touche. Dieu te guerit[175]. – Затем просителю вручали немного денег, и его место занимал следующий, а король повторял жест и магическую формулу.

– Что он делает? – поинтересовалась я у Шарля.

– Он касается их, чтобы исцелить. Они больны недугом королей. Золотухой, проще говоря.

Я долго не сводила глаз с короля, пораженная тем, что он касается столь многих бедных, больных, обезображенных людей. Я всегда полагала, что король считает: больные крестьяне исчезнут сами собой, если делать вид, что их попросту не существует. С глаз долой – из сердца вон. Но вот он возлагает на них руки, вдыхает исходящий от них смрад, позволяя их больным и раболепным взглядам встретиться со своим собственным. Меня это потрясло, и я почувствовала себя сбитой с толку и готовой расплакаться немедленно. Стиснув руку Шарля, я позволила ему увести себя из церкви.

Очередь страдальцев тянулась через площадь и исчезала за углом. Их собралось здесь несколько сотен, они терпеливо стояли под дождем, некоторые прикрывали головы мешковиной. Я отвела глаза и поспешила вместе с Шарлем и Нанеттой к тому месту, где нас поджидал его экипаж, надеясь, что слезы у меня на лице он примет за капли дождя.

Версаль, Франция – декабрь 1686 – январь 1687 года

Однажды промозглым вечером, вскоре после Рождества, когда туман сырой ватой обернул стволы деревьев, а над горизонтом повисла первая одинокая звезда, я вышла из дворца, чтобы встретиться во дворе с Шарлем. Мы собирались пойти на музыкальный вечер, который давали в одной из частных резиденций в городе. Шарль прибыл в двухместном портшезе и уже поджидал меня.

– Ты прекрасно выглядишь, – заметил он, подсаживая меня внутрь. – Но, боюсь, мне придется бежать рядом. Здесь не хватит места для меня, тебя и твоего платья.

– Наши платья становятся все более нелепыми. Скоро во дворце придется расширять все дверные проемы, если они не хотят, чтобы мы проходили в них боком.

– Строителям придется поднимать и потолки. Эта штука у тебя на голове становится с каждым разом все выше и выше.

– Должна тебе сказать, что эта «штука», как ты выражаешься, – последний писк моды.

– Ох, какая же ты забавная. – Шарль все-таки сумел втиснуться рядом, хотя для этого мне пришлось перебросить шлейф платья через руку и убрать в сторону юбки.

– Я рада, что ты так думаешь. Значит, мои усилия не пропали даром.

– Ну разве я не счастливчик, раз женюсь на девушке, красивой и умной одновременно?

– Одними комплиментами ты не отделаешься.

Он попытался поцеловать меня, но, учитывая широкие рукава моего платья, кружевную накидку, толчки и рывки портшеза, ему удалось лишь клюнуть меня куда-то возле уха.

– Будь я королем, то запретил бы эти штуки, – пожаловался Шарль.

Я рассмеялась.

– Король уже пытался, но в кои-то веки мы, придворные дамы, отказались ему повиноваться. Вскоре наши fontanges будут высотой не меньше трех футов!

– Мне придется распорядиться, чтобы столяры Сюрвилье как можно скорее начали реконструкцию старого замка. Не могу же я допустить, чтобы моя жена ударялась головой о каждую притолоку.

– Мне нравится, как ты это говоришь. Скажи еще раз.

Он вопросительно приподнял черную бровь.

– Ударялась о каждую притолоку?

Я игриво стукнула его веером.

– Нет! Я имею в виду, когда ты называешь меня «женой».

– Ах, вот оно что. Значит, тебе это нравится? – И он придвинулся ближе, обнимая меня за талию и шепча на ухо: – Моя жена. Моя жена.

Весь мой вид говорил о том, что я млею и таю. Он потеребил мне мочку уха губами, а потом поцеловал в жилку на виске.

– Прости, что так получилось с моим отцом, – сказал он. – Ты не поверишь, но он до сих пор отказывается дать нам разрешение!

– Прошел уже почти год, – сказала я. – Как он может отказывать, когда сам король благословил нас?

– Он – упрямый старый козел.

– Может быть, тебе стоило съездить домой на Рождество, как он и хотел.

– Я сказал ему, что приеду домой только тогда, когда смогу привезти с собой жену, которую выберу сам, и не намерен отказываться от своих слов.

– Ну и кто из вас упрямый старый козел? – насмешливо поинтересовалась я.

– Он должен понять, что я – взрослый мужчина и не позволю бранить и попрекать меня, как несмышленыша. – Шарль упрямо выпятил челюсть. Я погладила его по лицу рукой в перчатке.

– Быть может, если бы ты поехал домой на Рождество, то смог бы поговорить с ним и убедить в своей правоте.

– С моим отцом разговаривать бесполезно. Он всегда стоит на своем до конца.

Я вздохнула.

– И что же мы будем делать?

– Нам придется дождаться, когда мне исполнится двадцать пять.

– И когда это будет, мой маленький? – насмешливо поинтересовалась я, хотя и сама прекрасно знала, когда это случится. Двенадцать лет разницы между нами не давали мне покоя, и я постоянно грызла себя, словно собака украденную сахарную косточку.

– Не раньше апреля, – угрюмо откликнулся он.

– О, это не очень долго. Я боялась, что ты скажешь: «Через пять лет!»

– Я не настолько юн!

– Зато у тебя такое милое детское личико, – ласково проворковала я.

Он зажал меня в углу портшеза и принялся тискать мои груди своими сильными руками.

– При первой же возможности я покажу тебе, что давно уже стал мужчиной!

– Жду не дождусь, – сказала я и поцеловала его в уголок губ, а потом медленно прошлась до уха.