– Вернулись старые времена, – в горестном недоумении пробормотала Нанетта. – А я уж думала, что такое больше не повторится никогда.

Я взглянула на Бертрана.

– Большое спасибо, что пришел к нам. Ты сильно рисковал, доставляя мне это письмо.

Вместо ответа он лишь склонил голову, принимая мою благодарность.

– Неужели в Гаскони дела так плохи? Что там у вас происходит?

Его рассказ поверг нас с Нанеттой в слезы. Запертые в искусственном мирке королевского двора, мы даже не подозревали о том, что творится за его пределами. Гугеноты со всех сторон подвергались самому жестокому обращению: их штрафовали, пороли, вешали, сжигали и резали кинжалами. В одной деревне, рассказывал Бертран, реформисты собрались зимой, чтобы крестить своих новорожденных детей. Некоторым людям пришлось добираться издалека, поскольку их церкви были разрушены или сожжены. Но солдаты не пустили их в местную церковь, а выгнали в чистое поле и не разрешили разойтись по домам, пока они не падут ниц и не получат отпущение грехов от армейского священника. Реформисты отказались, хотя начиналась метель, и резко похолодало. Всю ночь они жались друг к другу в открытом поле, распевая псалмы для поддержания духа. Утром обнаружилось, что новорожденные младенцы, все до единого, умерли на груди у матерей. Были жертвы и среди стариков и детей. В довершение всего, реформистам не позволили похоронить умерших в освященной земле, и солдаты свалили тела в канаву на обочине дороги.

– Почему они не подчинились? – спросила я, вытирая слезы. – Бедные малыши!

– Жизнь на земле коротка и жестока, – ответил Бертран, – но истинно верующие будут жить вечно в раю. – В глазах его вспыхнул яростный фанатичный огонь, и я поспешно отвернулась, испытывая стыд, негодование и страх.

– Почему же они не спаслись бегством? – пожелала узнать я. – Это, во всяком случае, лучше смерти в открытом поле?

– Многие пытались, – отозвался Бертран. – Но на них устроили охоту, как на кроликов, и приволокли назад. Я слыхал о женщинах, которые мазали лица соком грецкого ореха и одевались в лохмотья, чтобы сойти за попрошаек, или притворялись служанками и брели по грязи пешком, пока их мужья ехали верхом, потому что наибольшие страдания, как вы понимаете, выпали на долю женщин – солдаты остаются солдатами везде. Некоторые переодевались в старух, надеясь, что военные оставят их в покое, но те срывали с них платья и насиловали перед тем, как убить.

– Это ужасно. – Я еще никогда не видела Нанетту такой взволнованной и испуганной. – Что же это за мир, в котором мы живем?

– Никто больше не осмеливается помогать друг другу, – продолжал Бертран. – Один мужчина помогал беглецам пробраться через Лангедок и сесть на корабль. Кто-то выдал его, и его жестоко пытали перед тем, как повесить. А тех бедолаг, которым он пытался помочь, заковали в кандалы и заставили пешком обойти все окрестные города и деревни, пока солдаты избивали их кнутами, так что одежда их превратилась в лохмотья, а из ран текла кровь. И только после этого их отправили на каторгу. Епископ стал свидетелем случившегося и попытался остановить солдат, так и его отправили на каторгу вместе с ними.

– Мне рассказывали, что вчера король отправил на каторгу одного из своих советников, когда тот отказался отречься от своей веры, – сказала я. – Одного из своих старых друзей!

– Нас всех заковали в кандалы, – обреченно пробормотала Нанетта. – Нас вновь изгоняют в пустыню.

В пасхальное воскресенье при свете свечи я готовилась к публичному унижению, надев простое темное платье с простым кружевным воротником.

– По крайней мере, от меня не требуют надеть рубище и посыпать голову пеплом, – с горечью сказала я Нанетте. – Или ползти к собору на коленях.

Церемония отречения должна была состояться не в закрытой часовне при дворце, а в новой церкви, построенной в пригороде. Изящное и красивое сооружение, оно тем не менее было невысоким, чтобы не возвышаться над городом. Такой чести был удостоен лишь королевский дворец.

В тот день не только я отрекалась от своей веры. Ссылка на каторгу советника самого короля, Луи де Мароля, произвела такой шок при дворе, что многие – и придворные, и слуги – почли за лучшее отречься как можно скорее и как можно публичнее.

Со мной была и Нанетта. Мы знали, что королевские солдаты не пощадят ее, невзирая на возраст и здоровье. Кроме того, хотя она и не понимала, почему король запрещает ей петь псалмы, которые она искренне любила, заставляя ее молиться способом, который представлялся ей бессмысленным, Нанетта была женщиной практического склада ума и вовсе не желала умереть мученической смертью.

Снаружи было еще темно. Кутаясь в шерстяную шаль, чтобы уберечься от ночного холода, со свечой в руке, я брела по темным и тихим коридорам и переходам дворца. Ко мне постепенно присоединялись другие реформисты. Одни выглядели мрачными и явно упорствующими в своих заблуждениях, на лицах же других читался стыд. И лишь немногие держали головы высоко поднятыми, и глаза их светились огнем истинной веры. Я сама была одной из тех, кто шел, опустив голову, не находя в себе сил встретиться с кем-либо взглядом. Я чувствовала себя так, будто с меня сорвали платье, и часть меня, обычно скрытая от окружающих, была выставлена на всеобщее осмеяние. Было очень тихо. Птицы еще не начали петь, и церковные колокола хранили молчание. Но в душе у меня звучало хорошо знакомое пение.

Сколько раз я слышала этот псалом в детстве? Нанетта пела его, когда я отходила ко сну, повар напевал его, разминая тесто, погонщица гусей напевала его, гоня птиц с поля домой, и мать читала его, благословляя каждый прием пищи. Сколько раз я пела его сама, в маленькой белой часовне в Казеневе, и голоса всех, кого я знала, сливались в единый хор, а слова и ноты образовывали слитный напев?

На глаза навернулись слезы. «Прости меня, мама, прости, папа, простите меня», – прошептала я.

Унылая процессия медленно направлялась по длинной аллее к величественным позолоченным воротам, и свечи подрагивали в такт шагам. На востоке протянулась полоска алого зарева, как будто небо рассекли ударом сабли. Запели первые черные дрозды. Я не помнила, когда в последний раз вставала в такую рань. Мы миновали ворота и вышли в город. Из труб уже поднимались дымки, и за занавесками кое-где горели лампы, но в остальном город был еще темен и тих. Я уловила запах свежеиспеченного хлеба. Позади у кого-то в животе громко заурчало, и мы заулыбались: звуки эти хоть немного рассеяли гнетущую атмосферу.

Через несколько минут мы были уже у храма. Приказав себе собраться с духом, я зашла в него через арочные двери. Он был огромным и сумрачным, и здесь пахло сыростью и фимиамом. Дрожащие язычки наших свечей повсюду выхватывали блеск золота. Храм был отделан с богатством и роскошью, и со всех сторон нас обступили картины, статуи, вышитые хоругви и мозаики. Различия с протестантской церковью в Шарентоне, в семи милях от Парижа, куда я обычно ездила на службу, были разительными. Король, естественно, не мог допустить, чтобы в пределах городской черты была построена протестантская церковь. Так что и здесь нам, бедным реформистам, приходилось ездить за тридевять земель и терпеть неудобства из-за своей веры.

В храме служили заутреню. Замерзшие и понурые, мы дотерпели ее до конца, а потом на нас обрушился колокольный перезвон. Впервые за много дней он разнесся над городом. Затем начались песнопения, осенения себя крестным знамением, коленопреклонения и взмахи кадилом. Запели мальчики-хористы, им вторили священники. Все они были обряжены в тяжелые ризы, епитрахили, стихари и прочие одеяния, богато расшитые золотой нитью и незнакомыми символами. Повсюду мерцали свечи, и в воздухе висел сильный запах дыма и благовоний. В храм вошел король, массивный и величественный, с непроницаемым, по обыкновению, выражением лица, роскошью и золотым шитьем наряда превосходя даже священников. С ним была Франсуаза в красном платье и с царственной осанкой, плюс дофин со своей некрасивой молодой женой, и целая толпа лордов и леди в праздничных атласных платьях. За ними вошел Шарль в простом костюме коричневой шерсти, с лицом строгим и даже суровым. Он окинул встревоженным взглядом ряды деревянных скамей. Когда глаза наши встретились, он с облегчением улыбнулся. Словно из-за тяжелой грозовой тучи пробился солнечный лучик. Лицо Шарля просветлело. Преобразился и весь затянутый дымом строгий храм. Я улыбнулась ему в ответ, вложив в улыбку все тепло своего сердца, расправив плечи и гордо подняв голову.