– А почему?

Я вошла вслед за матерью в ее спальню через дверь между нашими комнатами. Огонь в камине почти совсем угас. Я услышала, как городские колокола отбивают призыв на полночную мессу.

– Лучше не надо… В этом городе полно шпионов, знаешь ли.

Мать наклонилась, подняла свою сумку и направилась к двери. Приложив палец к губам, она осторожно приоткрыла ее. В лицо ей ударил луч света.

– Собралась куда-то, Бьянка? – прозвучал голос Зусто да Гриттони.

Мать отступила на шаг, отчаянно жестикулируя и подавая мне знак: «Беги! Прячься!» Я метнулась в дальний конец комнаты и присела в тени позади ее кровати, прижимая к груди куклу. Выглянув из-за полога, я увидела, как мать медленно пятится в комнату.

– Милорд! Что… Что вы здесь делаете?

– До меня дошли слухи, что ты принимаешь гостей. Между тем мне ты дала от ворот поворот. А теперь я вижу, как готовишься сбежать куда-то под покровом ночи. Куда ты собралась?

– Ни… никуда.

Он вальяжно вошел в комнату, надвигаясь на нее, а она медленно, шаг за шагом, пятилась назад. Со своего места я видела лишь ее волосы, заплетенные в простую серебристую косу, раскачивавшуюся при каждом ее движении. А он виделся мне лишь тенью, падающей на мраморные плиты пола. Я сжалась в комочек, прижимая к себе куклу. Сумка под ногами мешала мне. Сердце молотом стучало в груди, которая превратилась в пустой котел.

– Никто не может предать меня и улизнуть безнаказанным. Ты знаешь, как мы, венецианцы, поступаем со шлюхами, которые обманывают нас?

– Нет. Пожалуйста. Простите меня, милорд. Я не хотела…

Внезапно мать взорвалась действием и бросилась к двери. Но там ее перехватили слуги, втащили обратно и швырнули на постель.

– Вы получите свое, когда я закончу с нею, – сказал Зусто да Гриттони.

Я услышала, как вскрикнула мать, когда с нее сорвали одежду, а потом до меня донесся влажный чавкающий удар, и кровать дрогнула и заскрипела. Я забилась в угол, стараясь стать как можно меньше.

– Ага, ты уже мокрая и готова принять меня. Или это соки твоего любовничка? Это его я должен благодарить, что он проторил для меня дорожку? Пожалуй, я бы так и сделал… не будь он мертв.

Мать страшно вскрикнула. Кровать закачалась, когда она попыталась оттолкнуть его. Звук пощечины, крик боли, и Зусто да Гриттони выдохнул:

– Наконец-то ты проявила признаки жизни! Мне следовало сделать это… уже давно.

Он ударил ее снова, называя ужасными именами – каргой, шлюхой, грязной лживой сукой, – сопровождая каждое слово ударом. Мне казалось, это продолжается целую вечность. Я спряталась за бархатный полог, зажав уши руками, но звуки все равно долетали до меня, а тело мое ощущало каждый рывок и скрип кровати.

Закончив, он встал.

– А теперь ты доставишь удовольствие моим слугам, а потом, после них, и своим тоже, в качестве награды за их верную службу мне. Знай же, дорогая моя, что мы обшарили весь город в поисках самых грязных, вонючих и заразных мужчин, каких только смогли найти. Они все готовы попробовать тебя. Но прежде чем начнется потеха… Где твоя дочь, Бьянка? Когда я видел ее в последний раз, она показалась мне соблазнительной лакомой штучкой. И до сих пор девственница, надо полагать.

– Нет! Вы не посмеете.

– Еще как посмею, – отозвался он. – Я вот уже некоторое время слежу за нею и думаю, что она вполне заменит тебя, когда твоя красота начнет увядать. Что, к моему глубокому сожалению, дорогая, уже случилось. Кроме того, ты мне прискучила. Признай, что лучшие твои годы уже позади. Сколько тебе сейчас? Двадцать семь? Двадцать восемь? А твоя дочь вот-вот вступит в самую пору расцвета. И мне доставило бы несказанное удовольствие познакомить ее с радостями плотских утех.

– Нет! – Мать спрыгнула с кровати на пол, но удар в лицо швырнул ее обратно.

В комнату, топоча башмаками и толкаясь, хлынули слуги. Мать плакала, умоляла и стонала, даже попыталась бежать, но двое мужчин лишь смеялись над ней – один прижал ее к постели, а второй взгромоздился сверху.

Зусто да Гриттони тем временем вошел в мою спальню. Я увидела его украшенные вышивкой башмаки в нескольких дюймах от своего лица. Я лежала неподвижно, и лишь бесконечный скрип, скрип, скрип кровати терзал мой слух.

Зусто вернулся в спальню матери.

– Ее там нет. Где она?

Мать не ответила. Она дышала коротко и с хрипами. Мужчина на ней рычал, как дикий зверь.

– Где она?

– Ушла, – едва слышно отозвалась мать.

Это было последним словом, которое я услышала от нее за долгое время.

Всю ночь напролет в комнату матери один за другим, бесконечной чередой, входили мужчины.

Я видела лишь их ноги. На одних были башмаки мягкой кожи, красные, темно-зеленые или коричневые с большими пряжками. На других были солдатские сапоги. Однажды я увидела край черной сутаны священника. Многие были босиком, с грязными ногами и ногтями.

Мать плакала и стонала, а меня буквально сводил с ума постоянный скрип, скрип, скрип ее кровати. Я ничего не могла поделать, и мне оставалось лишь крепко зажмуриться и зажать уши ладонями.

Постепенно темнота начала рассеиваться, и в спальню матери проникли первые лучи рассвета. Бесконечный парад ног наконец-то прекратился. Зусто да Гриттони, всю ночь наблюдавший за экзекуцией из кресла, в котором так часто сидели мы с матерью, встал и подошел к кровати. Я услышала, как он плюнул на нее.

– Ты, грязная лживая шлюха, получила то, что мы называем «королевскими тридцать девять». Надеюсь, тебе понравилось. Если кто-нибудь спросит тебя, скажи ему, что такая участь ждет всех, кто предает семейство Гриттони. А своей славной дочурке передай, что она может обратиться ко мне за защитой, если, конечно, научится ублажать меня лучше тебя. А теперь убирайся отсюда.

Венеция, Италия – май – август 1508 года

Ярость дала мне силы увести ее прочь. Мать едва передвигала ноги, что было неудивительно. Я буквально волоком вытащила ее из постылого дома и свернула в первый же темный переулок, в котором мы и спрятались. В руке она сжимала клок золотисто-рыжих волос. С одного конца к нему был привязан окровавленный обрывок бледно-розовой ткани. Я попыталась отобрать его у нее, но она не желала с ним расставаться. Это были волосы моего отца, уж это-то я понимала. Эх, если бы отец не вернулся назад… Словом, он и впрямь оказался темным странником, вестником боли и несчастья.

Когда вновь сгустились сумерки, я повела мать – неуверенно, медленно, шаг за шагом – подальше от звона церковных колоколов, вглубь хитросплетений улиц и переулков Сан-Поло[110]. Не могу передать словами свое состояние. Я замерзла до костей и не чувствовала ни рук, ни ног. Колени у меня подгибались, а тело сотрясали приступы сильной дрожи. И за все это время мать не произнесла ни слова, не выпуская из рук клочка вырванных с корнем волос. На бледном, изуродованном кровоподтеками лице глаза ее казались мутными зеленоватыми речными камушками.

Мы подошли к мосту, с парапета которого гулящие женщины выставляли напоказ свои голые груди, осыпая непристойными предложениями гондолы, невозмутимо проплывающие по грязной воде канала внизу. Здесь же, чуть в стороне, приткнулся узкий дом с обвалившейся штукатуркой, у распахнутой передней двери которого росло гранатовое дерево. В дверном проеме сидела дряхлая старая проститутка и чистила ножом гранат. Внутри он оказался набит мелкими зернышками, сверкавшими, подобно рубинам. Не раздумывая, я молитвенно сложила руки перед грудью и попросила подаяния. Она подозрительно оглядела нас обеих – нашу дорогую одежду, разбитое в кровь лицо матери, разорванный лиф ее платья и запятнанные юбки – и протянула мне половинку плода. Я принялась выцарапывать зернышки пальцами и жадно запихивать их в рот. Они показались мне восхитительными на вкус.

– Ищете, где остановиться? – поинтересовалась старуха.