Гондольер подвез нас к самой площади и помог нам с матерью выйти на берег. Ярмарка по случаю Праздника Вознесения[109] была в самом разгаре. На небольших деревянных лотках можно было купить все, чего душа пожелает. Жонглеры в разноцветных трико высоко подбрасывали в воздух мячи, а двое мужчин боролись друг с другом, стоя на ходулях. Мы пробирались между рядами, мать весело постукивала высокими каблуками своих chopines, а я ныряла то в одну, то в другую сторону, желая увидеть все и сразу, но рывок ее руки возвращал меня обратно.

– Бьянка, это ты? – раздался вдруг мужской голос.

Мать оглянулась и негромко ахнула, поднеся ладошку ко рту. Перед нами стоял мужчина в дорогом дублете коричневого бархата с волнистыми бледно-розовыми рукавами и облегающих панталонах. Лицо его было чисто выбрито, волосы, ниспадавшие на плечи, развевались подобно стягу из золотой парчи.

– Эгидио! – вскричала мать. Она опустила руку мне на плечо и крепко сжала его, словно у нее вдруг закружилась голова.

– Это и в самом деле ты. Подумать только! – Мужчина по имени Эгидио окинул ее смеющимся взглядом. – Ты прекрасно выглядишь.

Но потом его взгляд упал на меня, и улыбка застыла у него на губах.

– А это еще что такое? Что это за маленькая девочка?

– Я уже не маленькая, – сердито ответила я. – Скоро мне будет двенадцать.

– Двенадцать, говоришь? – Он метнул быстрый взгляд на мать. – И красивая, как картинка. – Протянув руку, он коснулся пряди моих волос, цветом точно таких же, как и у него.

– Эгидио, что… что ты здесь делаешь? – Голос матери дрожал и срывался.

– Наш корабль пришел в гавань. Эх, Бьянка, знала бы ты, какие приключения нам пришлось пережить! Мы видели край света, дрались с пиратами и слышали пение сирен. Я составил себе состояние и готов уйти на покой, поселиться где-нибудь на маленькой ферме в деревне и заняться выращиванием капусты.

– Тебя так долго не было.

– Ну, в Малено земля горела у меня под ногами, ты же помнишь. Эти проклятые инквизиторы шныряли повсюду и совали свои длинные носы, куда не просят. А мне как-то не хотелось быть сожженным на костре.

– Мой дедушка умер, а его ферму отобрали, – устало, а вовсе не печально или сердито улыбнулась ему мать.

– Нет! Неужели они сожгли твоего nonno? – Ее слова, похоже, повергли Эгидио в шок.

– Они замучили его до смерти.

– Бьянка, мне очень жаль. – Он обнял мать рукой за плечи, и она спрятала лицо у него на груди. – Это был добрейшей души человек. Мне и в голову не могло прийти, что кто-либо решится причинить ему вред.

– Ты должен был быть рядом. Ты говорил, что поможешь, ты обещал!

– Прости меня. Я узнал, что меня ищет инквизиция, поэтому поспешил убраться отсюда подобру-поздорову. Я и подумать не мог… – Он взглянул на меня, нахмурился и закусил губу. Я во все глаза смотрела на него, думая: «Неужели это – мой отец? Тот самый человек, который умеет оборачиваться львом?»

– Она – моя дочь? – негромко поинтересовался он.

– А ты сам не видишь? У нее твои глаза и твои волосы и, да простит меня Господь, твоя дерзость.

– Это все меняет.

– Только не для меня. – Бьянка отстранилась и с внезапной тревогой огляделась по сторонам.

– Полагаю, ты уже давно и счастливо замужем.

– Нет, Эгидио. Я не замужем. Я – шлюха.

Он отступил на шаг, и выражение его лица изменилось.

– А что еще мне было делать? Я осталась одна, без гроша за душой, да еще беременная. – Последнее слово она выплюнула, будто оно обожгло ей язык, а потом спохватилась и крепко прижала меня к себе.

– Я ничего не знал. Прости меня, Бьянка. Но ведь еще не поздно? Позволь мне искупить свою вину. – Он схватил ее за руку.

– Мне нужно идти. – Бьянка отняла руку и поспешила прочь.

Теперь уже мне приходилось спешить изо всех сил, чтобы не отстать от матери. Обернувшись, я посмотрела на своего отца, испытывая странную смесь чувств: любопытства, обиды, страха. Он смотрел нам вслед, и его золотисто-рыжие волосы искрились на солнце.

Мать провела беспокойную ночь. Она расхаживала по комнате, заламывая руки и покусывая губу. К нашим воротам на канале причалила гондола Зусто да Гриттони; мать послала лакея сообщить, что ей нездоровится. Мгновением позже Бьянка встрепенулась, словно желая вернуть слугу обратно, а потом обессиленно опустилась в кресло, комкая в руках носовой платок. Лицо ее выглядело таким бледным и встревоженным, что мне захотелось хоть как-то утешить ее. Я потихоньку подошла к ней и устроилась на скамеечке у ее ног, а потом привстала и погладила мать по голове.

Она прижалась щекой к подлокотнику кресла. Приободрившись, я стала аккуратно вынимать заколки из ее прически, медленно разбирая сложную конструкцию из прядей, лент и драгоценных камней. Волосы ее каскадом обрушились вниз, теплые, шелковистые и пахнущие амброй. Я вновь погладила ее по голове. Она спрятала от меня лицо, и я слышала лишь ее частое и неровное дыхание. Мне показалось, что она плачет.

Мы долго сидели так при свете углей, сбросив туфли. Я слышала, как колокола прозвонили к вечерне. Мне хотелось есть, но я боялась нарушить хрупкие узы нежности, соединившие нас. А потом в комнату неслышно вошел лакей.

– К вам посетитель, синьорина. Я сказал ему, что вам нездоровится, но настаивает на том, чтобы повидаться с вами.

Мать подняла голову.

– Его имя?

– Эгидио из Малено, синьорина.

Лицо матери осветилось радостью.

– Он пришел!

Она вскочила с кресла и побежала к двери, босая и с распущенными золотистыми волосами. Обычно, готовясь принять визитера, мать закапывала белладонну в глаза, чтобы расширились зрачки, жевала листочки клевера, чтобы освежить дыхание, и умащивала тело амброй для придания благоуханного аромата. Но сейчас она даже не посмотрелась в зеркало на каминной полке.

Я подобралась к полуоткрытой двери и прислушалась. До меня долетел его вскрик:

– Бьянка!

Она бросилась ему на грудь, и они принялись жарко целоваться, поднимаясь по лестнице в ее спальню, а потом за ними с решительным стуком захлопнулась дверь.

Я неслышно взбежала по ступенькам в свою комнату и прижалась ухом к двери, соединяющей мою спальню с материнской. До моего слуха донеслись стоны, оханье и прочие нежности. В животе у меня вдруг образовалась сосущая пустота. Очень медленно я приоткрыла дверь. Комнату освещал лишь тусклый свет углей в камине. Он озарял широкую обнаженную спину моего отца и роскошную груду блестящих волос матери, разметавшихся по подушке.

Я тихонько притворила дверь и отправилась в постель. Простыни показались мне ледяными. Я подтянула колени к груди и накрыла голову подушкой, чтобы больше ничего не слышать.

Посреди ночи меня разбудила мать. В комнате было темно. Она сидела на краю моей кровати.

– Мария, просыпайся. – Я села на постели, зевая и потирая глаза. – Mia cara, мы уезжаем. Твой отец хочет, чтобы мы жили с ним.

– Где? – задала я глупый вопрос.

– Где-нибудь в деревне. Ну, садись. Давай-ка я одену тебя во что-нибудь удобное и практичное. Там нам не понадобятся шелка и атлас.

Она принесла из гардероба синее шерстяное платье, подбитую мехом накидку и самые крепкие мои сапожки. Я подняла руки над головой и вытянула ноги, подчиняясь матери, и вскоре была уже полностью одета. Мать сложила в маленькую сумочку все самое необходимое – чистую ночную сорочку, щетку для волос и несколько лент, – а также высыпала в нее содержимое своей шкатулки с драгоценностями. Я успела схватить лишь свою любимую куклу в бледно-лиловом платье и прижать ее к груди. Я чувствовала, как гулко колотится у меня сердце. «Уехать отсюда, чтобы жить с отцом? А я-то думала, что ни один мужчина никогда не встанет между нами», – подумала я. Слова эти рвались у меня с языка, но почему-то я не могла произнести их.

– Сможешь понести свою сумочку? Просто у меня уже есть своя. Пойдем, возьмем ее и отправимся к твоему отцу. Он ушел, чтобы нанять гондолу… свою я брать не рискну.