Не было и туалетов, и поэтому и хозяину, и его гостям (даже просителям, которые нередко подолгу ждали приема) приходилось справлять нужду в горшок, а нечистоты слуги порой выливали в окна, отчего улицы представляли собой настоящие клоаки, и окна старались без нужды не открывать, чтобы в дом не проникло зловоние.

И с реки Сены, и с каналов тоже не веяло свежестью, ибо они принимали в себя все, что людям угодно было им доверять. Нечего и говорить, что все это относилось и к Лувру, где Шарль работал.

У Шарля, как мы уже говорили, было много разных дел. Одним из самых главных он считал написание истории Людовика XIV. Этот труд был поручен членам Малой академии, и дело более или менее продвигалось до тех пор, пока по рекомендации аббата Бурсе и Жана Шаплена в нее не был принят Шарпантье.

В своих «Мемуарах» Шарль Перро пишет:

«Чтобы облегчить дело, я предложил способ, заключавшийся в том, что когда Шарпантье заполнит маленькую тетрадь, то эта тетрадь должна быть отправлена Кольберу в пакете. Пакет ляжет на его стол вместе с другими бумагами, которые он беспрерывно получает, так что чтение этой тетради отвлечет его от чтения других писем, а отмечая на полях или под строчками то, что нужно добавить, и зачеркивая то, что можно исключить, он не будет специально затрачивать время на эту работу.

Кольбер одобрил замысел, но Шарпантье ни за что не хотел его понять. Он хотел, чтобы Кольбер поставлял ему материалы и посвящал его в секретные дела, чего он не сделал, да у него и не было времени. Дело, таким образом, на этом и остановилось…»

Шарль пытался убедить коллег, что необходимо продолжать работу над историей короля, однако его советам не вняли. И случилось то, что и предрекал Шарль Перро: написание истории передали в другие руки. Мадам де Монтеспан выбрала для этого Жана Расина и Николя Буало-Депрео.

Но продолжаем читать «Мемуары»:

«Учреждение Академии наук

Образовав нашу Малую академию, Кольбер задумал учредить более крупную и значительную Академию для продвижения и совершенствования всех наук. Он прежде всего вспомнил всех ученых, собиравшихся в то время у господина де Монмора, государственного советника, большого ценителя всех наук, а также всех тех, у кого была репутация больших знатоков в той или иной области знаний либо в самом королевстве, либо за его пределами. Вот имена тех, кто был отобран в первую очередь: Каркави, Роберваль, Юиженс, Френикль, Пикар, Дюкло, Бурделен, де ля Шамбр, Клод Перро, Озу, Пеке, Бюо, Гайан, Мариотт и Маршан. Мне пришлось долго уговаривать Клода стать членом Академии — не потому, что он считал себя менее уважаемым, а потому, что, как он говорил, у него не было качеств, необходимых для того, чтобы быть поставленным рядом с такими значительными личностями. Его скромность была искренней, хотя он и был талантливее многих. Семья, присоединившаяся ко мне и долго уговаривавшая его, наконец добилась того, что он решился. Впоследствии господин Дюамель, аббат из Сен-Ламберта, был принят в Академию за свой перевод на латинский язык „Прав королевы“, о чем я скажу позже. За ним последовал аббат Галуа; мой брат медик указал на него Кольберу, как на человека, достойного занять должность библиотекаря, и таким образом он попал в Академию. Блондель, бывший когда-то учителем математики монсеньора дофина, вошел туда следующим; это я предложил его. Примерно в это же время Каркави предложил господина де Кассини, который приехал из Болоньи, где он был профессором. Ему было назначено 9 тысяч ливров пенсиона, и он до сегодняшнего дня пользуется им. Каркави надеялся сделать его своим зятем, но эта затея не удалась. Некоторое время спустя был принят Додар, предложенный моим братом медиком. Что касается дю Вернэ — хирурга, занимавшегося вскрытием, — то он был принят лишь после смерти Гайана. Брат посоветовал его кандидатуру, дал ему денег и даже поделился с ним кое-какими профессиональными секретами, чтобы тот с достоинством справлялся со своими обязанностями…

Было установлено, что Академия займется пятью основными направлениями: математикой, астрономией, ботаникой, анатомией и химией…

Было решено, что в Академии не будет препирательств и политических споров из-за опасности затрагивать эти вопросы без дела или без надобности. Было еще приказано, что астрономы не будут связаны с судебной астрологией, а химики не будут работать над философским камнем».

Шарлю удалось выхлопотать для Клода должность инспектора исторических памятников и инспектора по архитектуре. Это был тонкий ход: Клод Перро наконец получил доступ в Лувр, и теперь в новой должности ему было легче бороться за то, чтобы получить заказ на строительство галереи Лувра.

И Кольберу теперь было легче покровительствовать Клоду Перро. Он поручил ему сделать проект обсерватории и был чрезвычайно доволен этим проектом. И когда стали составлять список Совета по строительству Лувра и Шарль порекомендовал в него помимо Ле Во и Ле Брена еще и Клода, Кольбер согласился.

Он все больше ценил старшего брата Перро. Кольбера восхитил его перевод работ древнеримского инженера и архитектора Витрувия, тем более что Клод посвятил свой перевод ему — Кольберу. Министру понравилось и исследование Клода «О различных порядках колонн».

Но это не значит, что своей стремительной карьерой Клод обязан только интригам Шарля. Клод Перро, несомненно, может быть назван одной из самых любопытных личностей своего времени. Его «Физические опыты» изобилуют оригинальными суждениями, которые выявляют крепкий склад наблюдателя и экспериментатора. Но ясно также, что Шарль умел говорить с «сильными мира сего» и подводил их к такому решению, которое отвечало его собственным интересам.

Шарль Перро охотно использовал свое положение, чтобы помочь друзьям и знакомым. Так, в 1672 году он пришел на помощь Жану Шаплену и задержал выход в свет «Поэтического искусства» Николя Буало, в котором содержались выпады против старого поэта. В свое время Шарль выступит в пользу композитора Люлли. В его готовности прийти на помощь друзьям кроется одна из причин искренней верности, которую те к нему испытывали.

В своей книге «Параллели между древними и новыми в вопросах искусства и наук» Шарль сам рассказал о том, как он защищал друзей. Он описывает одну вечеринку, на которой группа литераторов избрала мишенью для своих острот автора оперных либретто и комедий Кино: «…они в конце трапезы со стаканами в руках подошли к присутствовавшему среди них Люлли (который писал музыку для комедий Кино. — С. Б.) и, приставив ему к горлу стаканы, принялись кричать: „Отрекись от Кино, или ты погиб!“ Вдоволь посмеявшись этой шутке, они стали говорить серьезно и ничего не упустили, чтобы отвратить Люлли от поэзии Кино. Но так как они имели дело с человеком проницательным и просвещенным, их усилия ни к чему не привели. Разговор зашел и обо мне, и один из этих господ добродушно сказал, что напрасно я так упорно поддерживаю господина Кино и что хотя я его старый друг, но дружба тоже имеет свои границы и поскольку господин Кино настолько упал в общем мнении, я могу только разделить его участь, а поэтому, если среди присутствующих у меня есть друг, он должен милосердно предупредить меня об этом.

Г-н Д., хозяин дома, где давался ужин, будучи расположен ко мне, взял на себя эту миссию. После того как он сделал мне спасительное внушение, за которое я поблагодарил его, я спросил, что, по мнению этих господ, заслуживает такого порицания в операх г-на Кино. Они находят, сказал он мне, что в них нет достаточно тонких и оригинальных мыслей, что выражения, которыми он пользуется, слишком просты и обыденны и, наконец, что для стиля его характерно употребление постоянно повторяющихся слов.

Меня не удивляет, ответил я, что так говорят эти господа, не знающие, что такое музыка; но неужели вы, сударь, сказал я, человек, который знает ее во всех тонкостях и которому Франция обязана таким чистым и мелодичным пением, каким не может похвалиться ни одна другая нация, — неужели вы не понимаете, что, если бы слова для опер писались сообразно желаниям этих господ, актеры не могли бы их петь, а слушатели — понимать. Ведь каким бы отчетливым ни был голос, часть того, что поется, звучит невнятно, и какими бы простыми и безыскусными ни были мысли и слова арий, кое-что в них всегда пропадает для слушателя. Что же получилось бы, если бы мысли были тонкими и оригинальными, а слова, выражающие их, — малоупотребительными и принадлежащими к числу тех, которые уместны только в возвышенной поэзии? Никто ничего не понял бы. Надо, чтобы в поющемся слове слог, который мы слышим, позволял угадывать слог, который мы не слышим, чтобы во фразе услышанные слова восполняли ускользнувшие от слуха и, наконец, чтобы по одному отрывку можно было понять общий смысл. А это возможно только в том случае, если слова, выражения и мысли совершенно просты, всем известны и весьма употребительны. Таким образом, г-на Кино бранят как раз за то, что у него всего более заслуживает похвалы, ибо он сумел, пользуясь некоторым числом обычных выражений и весьма простых мыслей, создать столько прекрасных и приятных произведений, притом самых разнообразных. Вот почему г-н Люлли, как видите, отнюдь не жалуется на него, убежденный в том, что никогда не найдет лучших слов для пения и более подходящих для того, чтобы положить их на музыку».