— Канцлер едва спасся, — рассказывал Николя за ужином, — и то только потому, что переоделся в платье капуцина. Госпожа Бриенн, чтобы безопаснее бежать из Парижа, переоделась монахиней, а младший Бриенн и его брат притворились школьниками с книгами под мышкой. Что касается Бриенна-отца, который со своим родственником аббатом Эскладье силой хотел проложить себе дорогу, то он вынужден был выстрелить из пистолета, дабы беспрепятственно пройти через толпу народа. При этом Эскладье получил удар алебардой в бедро.

В народе говорили, будто королева велела сжечь Париж, а жителей — заморить голодом. В парламенте тоже ничего не знали о намерениях королевы. Депутация, посланная в Сен-Жермен, вернулась с позором: ее не приняли. И тогда парламент снова решил перейти в наступление. Он принял декрет, объявлявший кардинала Мазарини вне закона:

«Так как Мазарини есть главный виновник всех беспорядков в государстве и несчастий в настоящее время, то парламент объявляет его нарушителем общественного спокойствия, врагом короля и государства и повелевает ему сегодня же удалиться от двора, а через восемь дней выехать за пределы королевства. По истечении означенного времени парламент повелевает всем подданным короля преследовать его; запрещает кому бы то ни было его принимать; приказывает, кроме того, произвести в сем городе для означенной цели набор воинов в достаточном числе и сделать распоряжения касательно безопасности города как внутри, так и вне оного, а также снабжения конвоем лиц, подвозящих припасы с той целью, дабы оные свободно и безопасно могли быть доставляемы и привозимы».

При дворе поначалу с насмешкой отнеслись к этому декрету. Но вскоре веселость прекратилась по причине трех известий: герцог д’Эльбеф и принц Конти оставили Сен-Жермен и возвратились в Париж. Герцог Булльонский объявил себя на стороне парламента. Наконец, герцогиня Лонгвиль объявила, что жители Парижа могут рассчитывать на помощь герцога Лонгвиля, ее мужа, и принца Марсильяка, который, как известно, был ее любовником.

Таким образом, междоусобная война сделалась неизбежной уже не только между королем и народом, но и между принцами крови.

В карете коадъютора в городскую ратушу приехали красавицы-герцогини Лонгвиль и Булльон. Они шли сквозь толпы народа, неся на руках своих детей, как знамя. Поднявшись по ступеням здания, дамы остановились и повернулись к площади, заполненной народом от мостовой до самых крыш:

— Парижане! Герцог Лонгвиль и герцог Булльонский вверяют вам то, что у них есть драгоценнейшего в мире — своих жен и детей!

Громкие восклицания были ответом на эти слова. Одновременно из окон народу бросали золото. По приказу коадъютора 10 тысяч ливров было выброшено на мостовые, и народ, охотясь за звонкими монетами, клялся пожертвовать жизнью за обоих герцогов.

Однако умные головы и в те дни понимали истинную личину господ, руками народа думавших свести счеты с королем. И скоро народ распевал куплеты, сочиненные на герцога д’Эльбефа:

…И война началась. По приказанию принца Конти — младшего брата Конде — была взята Бастилия. Маркизы Наурмутье, де да Буле и Лег с пятьюстами всадниками сделали набег на Шарантон и вытеснили оттуда мазаринистов.

Воодушевленные победой маркизы пришли в городскую ратушу, где теперь был «штаб». Герцогини Лонгвиль и Булльон позволили победителям войти к себе в полном вооружении. Это была странная смесь голубых шарфов, блестящих ружей, сабель и дамских нарядов.

Герцогини ликовали: они принимали парады, давали приемы, спали в своих будуарах, в то время как истинный двор — король, королева и кардинал — обитали в замке Сен-Жермен без мебели и спали чуть ли не на соломе: ведь в те времена мебель перевозилась из замка в замок, а на этот раз двор уезжал так поспешно, что не успел вывезти с собой обстановку.

Фрондисты и их противники соревновались друг с другом в сочинении насмешливых куплетов. Вообще в продолжение этой странной войны было сочинено больше песен, чем сделано выстрелов.

Принцу Конде, осаждавшему Париж во главе преданных королеве войск, был посвящен такой стишок:

Ведь родной брат принца — Конти — оставался на стороне парламента!

Мазаринисты ответили куплетом против герцога Булльонского:

«Эпиграмма, — пишет Александр Дюма в книге „Людовик XIV и его век“, — сделалась оружием, и если наносимые ею раны не были смертельны, тем не менее они были нестерпимы. Женщины особенно от них страдали. Собрание этих сатир и эпиграмм, составленное господином Марио, было позже издано и составило сорок томов».

В феврале в Париж из Англии пришло страшное известие: королю Карлу I отрубили голову.

В семье Перро — как и в семьях большинства других парижских буржуа — это вызвало смятение. Несмотря на то, что взгляды их были близки к фрондистским, то есть они стремились к ограничению власти короля, Перро не мыслили Франции без монарха. Угроза развития событий по английскому сценарию страшила не их одних.

Президенты парламента Моле и де Мем отправились в Сен-Жермен — официально для того, чтобы передать королеве-матери предложения Испании о мире, а на самом деле — заключить мир с самим королем. Шарль, конечно, знал об этом от своего отца — члена парламента.

…15 марта королевский двор въезжал в Париж. Было очень холодно, дул пронизывающий ветер, в лицо била снеговая крупа.

Впереди огромного «поезда» шли скороходы и несли зажженные факелы. Следом верхом ехали офицеры гвардии в блестящих мундирах. А затем — кареты… много карет в сопровождении войск. Из окошек карет выглядывали и улыбались герцоги, графы, бароны — те, кто бежал из Парижа с королем. Они бросали золото народу и кричали о победе короля и Мазарини, но эти позорные для парижан слова тонули в ликующих криках народа.

Победа короля и в самом деле была неожиданной: его армия состояла из восьми тысяч человек, в то время как милиция, образованная в Париже, насчитывала 60 тысяч, и война Парижа с Сен-Жерменом больше всего походила на карточную игру, в которой одна из сторон вдруг начинает играть «в поддавки».

Но больше всего Шарля поразили парижане. Те, кто еще вчера питал к Мазарини ненависть, проклинал и гнал его из Франции, сегодня с радостью показывали пальцем на кардинала и говорили один другому: «Вот Мазарини!» И Мазарини в этот день впервые стал щедр к народу. Он приказал раздать 100 тысяч луидоров — неслыханная щедрость!

От отца Шарль точно знал содержание всех статей договора, заключенного между парламентом и королем. Больше всего его поразили те статьи, в которых говорилось о личных выгодах депутатов парламента.

Впрочем, это были гроши по сравнению с тем, что получили принцы крови, выступавшие на стороне Фронды. Договор гласил: «…Принц Конти получает Дамвиллье; герцог д’Эльбеф — уплату сумм, которые он должен своей жене и 100 тысяч ливров для своего старшего сына; герцог Бофор — право явиться опять при дворе, совершенное прощение тем, кто помог ему убежать из тюрьмы, возвращение пенсионов герцога Вандомского, отца его, и вознаграждение за его дома и замки, которые бретанский парламент (парламент провинции Бретань. — С. Б.) велел разрушить; герцог Булльонский — владения равной цены с той, в какую оценен будет Седан, вознаграждение за лишение его княжества и титула принца как ему, так и всему его дому; герцог Лонгвиль — губернатор Пон-де-л’Арша, маршал ла Мот-Худанкур — 200 тысяч ливров деньгами, кроме других милостей, которые король соблаговолит даровать ему».