Повсюду говорили только о Брусселе. Можно было подумать, что каждый лишился отца, брата или покровителя. Вдруг все поднялись на его защиту. Мятеж распространялся из улицы в улицу наподобие морского прилива: все бегали, кричали, торговцы запирали лавки, соседи спрашивали друг у друга, есть ли у них оружие, и те, кто его имел, снабжали не имевших то пиками, то алебардами, то ружьями.

Шарль в эту ночь плохо спал: то и дело его будил шум за окном. «Скоро загремят пушки!» — думал он. А наутро он долго не мог дождаться Борэна. Тот опоздал почти на час, был очень возбужден.

— Понимаешь, в Париже баррикады! — едва ступив за порог, закричал Борэн. — По некоторым улицам пройти вообще невозможно. А если нет баррикад — через улицы протянуты цепи. Движение остановлено. У людей оружие. И я даже слышал выстрелы!

Решив все же позаниматься, друзья с трудом дотерпели до перерыва — он бывал у них в полдень — и, наскоро перекусив, выбежали на улицу.

В толпе народа, через которую им пришлось пробираться, они узнали последние новости: после ареста Брусселя и Бланмениля самой популярной фигурой в городе стал коадъютор (помощник парижского архиепископа) Гонди. Он, говорили в толпе, пытался убедить королеву в серьезности положения; та сначала не вняла его словам, но после свидетельства других людей отправила его успокоить народ. А Гастон Орлеанский, подтолкнув его обеими руками, якобы сказал ему: «Ступайте, господин коадъютор, ступайте спасать государство!»

Возле Пале-Рояля друзья увидели самого коадъютора, окруженного толпой народа. Слышались голоса: «Свободу Брусселю! Верните нам Брусселя!» От Пале-Рояля до самого Трагаурского перекрестка народ нес коадъютора на плечах. Между тем на перекрестке шел бой: легкая кавалерия маршала ла Мелльере сражалась с вооруженной толпой народа. Коадъютор, надеясь, что как те, так и другие уважают его достоинство и его духовный сан, бросился между сражающимися, чтобы остановить кровопролитие. Действительно, маршал, который начинал приходить в весьма затруднительное положение, с радостью воспользовался этим предлогом, чтобы приказать своим кавалеристам прекратить стрельбу. Граждане, со своей стороны, тоже остановились. Двадцать или тридцать человек, которые, ничего не зная об этом перемирии, вышли с алебардами и ружьями из улицы де-Прувер, не видя коадъютора или притворяясь, что не видят его, бросились на кавалеристов, ранили выстрелом в руку Фонтрайля, находившегося близ маршала, прибили одного из пажей, несших сутану коадъютора, и камнем сшибли с ног самого коадъютора. В то время как коадъютор поднимался на одно колено, аптекарский ученик, один из самых активных участников бунта, навел дуло своего ружья прямо ему в голову. Прелат, не теряя присутствия духа, схватил рукой дуло ружья и воскликнул:

— Ах ты несчастный! Если бы это видел твой отец!

Молодой человек не понял смысла этих слов и решил, что он по неосторожности чуть было не убил одного из приятелей своего отца. Он более внимательно посмотрел на свою жертву и, заметив на нем священническую одежду, спросил:

— Боже мой! Не коадъютор ли вы?

— Именно это я и есть, — ответил прелат, — и ты хотел убить друга, думая, что убиваешь врага!

Мятежник, признавая свою ошибку, помог коадъютору подняться на ноги и начал громко кричать:

— Да здравствует коадъютор!

То же стали кричать и Шарль с Борэном, издалека наблюдавшие эту картину. Их голоса тонули в общем дружном крике. Тем временем маршал, пользуясь сутолокой и шумом, поспешил ко дворцу. Вслед за ним во главе огромной толпы двинулся и коадъютор. Он решил вторично пойти к королеве и получить решительный ответ на требование освободить Брусселя. Его сопровождали 40 тысяч человек, среди которых были и Шарль с Борэном. Они решили терпеливо ждать выхода коадъютора.

Лишь через пару часов из дворца вышел коадъютор. Огромная толпа народа заставила его взойти на империал поданной ему кареты и рассказать, чем закончилась встреча с королевой.

— Ее величество, — крикнул коадъютор, чтобы его могли услышать и дальние ряды, — обещала выпустить Брусселя, Бланмениля и Шартона!

Два часа назад эти слова ни в ком бы не вызвали сочувствия: обещала — это не значит выполнила. Но… приближалось время ужина. Это обстоятельство сегодня может показаться смешным, но в Париже — даже во время народных возмущений — самые горячие головы не хотели пропустить свой ужин. Народ разошелся по домам, и коадъютор тоже мог вернуться домой, где он тотчас лег в постель и приказал пустить себе кровь, чтобы избежать последствий полученного им удара камнем.

Шарль с Борэном вернулись в свои дома, где пересказывали родным события прошедшего дня.

А на следующий день, 28 августа, уже взбунтовался весь Париж! Мятеж распространился от центра города до самых отдаленных кварталов. Все взялись за оружие, даже женщины и дети. В самое короткое время было сооружено более 1200 баррикад.

Ничто не могло удержать дома братьев Перро. Старший, Жан, адвокат, с немалым трудом пробился к месту работы, Николя — к университету. Пьер, Шарль и Борэн вышли на улицу из любопытства. Вчера, за ужином, который затянулся далеко за полночь, отец снова напомнил сыновьям, что это восстание поднято парламентом и он сам активно участвовал во всех его заседаниях и выступал за то же, что и все, — за ограничение власти короля.

Повсюду в толпе слышалось слово «Фронда». (Так называлась детская игра — когда из пращи бросают камень.) О происхождении этого названия, под которым события 1648-го и последующих годов вошли в историю, Шарлю также рассказал отец.

Как известно, Мазарини всегда был невысокого мнения о парламенте, а недавно с насмешкой сказал, что его члены — суть не что иное, как школьники, которые швыряют камнями из пращи и разбегаются, как только увидят охрану. С легкой руки Мазарини сторонников парламента назвали фрондистами, а сторонников двора — мазаринистами. Первые даже стали носить на шляпе тесьму, которая складывалась в виде пращи.

распевали на улицах куплеты.

Слово «Фронда» вошло в моду; в булочных стали печь булки «а-ля фронда», появились шарфы, веера, перчатки «а-ля фронда».

Нечего и говорить, что и Шарль, и Борэн укрепили на своей шляпе тесьму в виде пращи.

Между тем события накатывались одно за другим, словно снежный ком. В сентябре королева решила покинуть Париж. Под предлогом того, что нужно подновить и переделать Пале-Рояль, король, королева-мать, герцог Анжуйский, у которого только что прошла оспа, и кардинал Мазарини удалились в город Рюэль.

Этот отъезд скорее напоминал бегство. В шесть часов утра маленький король сел в карету и поехал с кардиналом за Парижскую заставу; королева же, желая показать, что имеет больше других мужества, осталась на некоторое время в городе. Съездила в монастырь францисканских монахов на исповедь; посетила в Валь-де-Грассе своих добрых монахинь, простилась с ними и только после этого выехала из Парижа.

Через два дня после этого, 22 сентября, состоялось самое бурное заседание парламента, о котором конечно же поведал домочадцам старший Перро.

— Президент Виоль, — рассказывал он, — был бледен от волнения. Листки бумаги с текстом его речи дрожали в его пальцах. Без всякого вступления он объявил, что парламент собрался, чтобы освободить из тюремного замка Шавиньи, подобно тому как он освободил Брусселя. Члены парламента узнали из его сбивчивой речи, что король выехал из Парижа, в столицу возвратился раненный в бедро принц Конде, а скоро прибудут и войска.

После Виоля вскочил президент Бланмениль и воскликнул: