Он не мог позволить себе подозрений. Альберт его сын, в этом никто и никогда не должен сомневаться.

Он с ненавистью взглянул на жену.

— Вы не заберете у меня мальчиков, — сказала она.

— Вы что, с ума сошли? Сначала вы становитесь шлюхой, а потом вдруг воображаете себе, что было бы приятно побыть и матерью. Мальчиков вы никогда больше не увидите.

— Это было бы слишком… жестоко… подло…

— Жаль, что вы не подумали об этом раньше.

— Эрнест, выслушайте меня, прошу вас. Я уеду. Вы можете развестись со мной… никогда больше меня не видеть. Я признаю, что поступила дурно, но, пожалуйста… Умоляю, не забирайте у меня малышей.

— Жаль, что вы не подумали о них, когда были со своим любовником.

— Я думала о них постоянно. Только благодаря им моя жизнь и имела смысл.

— Им и… Шимборскому.

Герцогиня заплакала.

— Будьте готовы покинуть замок рано утром, — сказал герцог. — Я не хочу, чтобы кто-нибудь видел, как вы уедете. Вы просто исчезнете.

Герцогиня продолжала плакать.

Мальчики выздоравливали. Бабушка Закс-Кобургская постоянно находилась при них.

— Почему не приходит мама? — спрашивал Альберинхен Эрнеста.

Эрнест считал, что у нее тоже коклюш.

Бабушка сказала, что выздоравливающим полезен свежий воздух, и детей отвезли в сосновый лес. Они охотно играли, воображая себя похищенными принцами. Но Альберт не мог забыть о маме и решил разузнать у бабушки, что с ней все-таки стало.

Однажды, когда она читала им книгу, он положил палец на страницу и напрямик спросил:

— Где моя мама?

Вдовствующая герцогиня запнулась, но почти тут же ответила:

— Уехала.

— Она с нами не простилась.

— У нее не было времени.

— Она спешила?

— Очень.

— А когда она вернется?

— Этого я сказать не могу.

— Завтра? — спросил Альберинхен, но бабушка промолчала.

Увидев, что он ждет от нее ответа, она сказала:

— Я сейчас расскажу вам одну очень интересную историю.

Он отвлекся; его большие голубые глаза выжидающе смотрели на бабушку.

— За три месяца до твоего рождения за морем, в одном местечке под названием Кенсингтон, родился еще один младенец.

— За морем? — повторил Альберинхен.

— Да, в Англии. Это большая страна. Наш род, как ты знаешь, довольно обширный, и маленькая девочка, которая родилась в Кенсингтоне чуть-чуть раньше тебя, твоя кузина. Ее зовут Александрина-Виктория. Это маленький майский цветок — она ведь родилась в мае.

— А какой цветок я?

— Мальчики не бывают цветами. А родился ты в августе. Так вот, в один прекрасный день ты вырастешь, вырастет и эта маленькая девочка. Тогда вы встретитесь, потому что этого хочет твой дядя Леопольд. И скажу тебе один секрет, мой милый. Если ты будешь хорошим мальчиком, то, когда вырастешь, женишься на этой принцессе из Кенсингтона.

Глаза Альберта расширились от удивления. Он еще не понимал, что это значит — жениться, но эта история о девочке из Кенсингтона была и его историей.

В доме произошли изменения: в нем не стало нянь.

— Мальчики должны вырастать мужчинами, — сказал герцог. — Теперь, когда их матери больше нет здесь, не будет и никакого баловства. Альберту особенно вредит изнеженность: у него постоянно глаза на мокром месте.

В доме появился герр Флоршютц, наставник детей. Он сразу же занялся проверкой их знаний и обнаружил, что для своего возраста они довольно-таки развиты. Теперь занятия должны проходить на более серьезном уровне. Альберинхена это нисколько не огорчило, он был сообразительней Эрнеста, и ему доставляло удовольствие быть первым.

Но он постоянно спрашивал, когда вернется мама, и, поскольку отвечали ему всегда уклончиво, он начал задумываться.

Бабушки расходились во мнении относительно герра Флоршютца: не слишком ли рано он занял место нянь.

— Бедные крошки, — сокрушалась бабушка Закс-Готская. — Им нужна нежная женская рука.

Другая бабушка, напротив, придерживалась мнения, что из герра Флоршютца получится замечательный слуга и наставник: предполагалось, что он будет сочетать эти обязанности с обязанностями учителя, тем более что доход герцога явно не соответствовал его непомерно большому двору.

— Мать Альберта дурно на него влияла, — таков был ее вердикт. — Он рос слишком уж похожим на нее. Твердая мужская рука — вот что ему нужно.

Бабушки были, казалось, единственными женщинами, которые общались с мальчиками. Альберт уже меньше заходился в крике, но еще довольно часто по малейшему поводу разражался слезами. Герра Флоршютца его слезы совершенно не трогали. Пусть поплачет, говорил он, а Эрнест при этом добавлял, что брат его известный плакса.

Альберт иногда тихонько плакал в постели, вспоминая о матери. Прежде она часто заходила к ним, чтобы подоткнуть одеяла. Почему же она уехала? Даже до свиданья ему не сказала. Почему на лицах бабушек, когда он спрашивал их о ней, появлялось какие-то странное, чужое выражение? Когда же она вернется?

Он бережно хранил маленькую золотую булавку, которую она однажды дала ему, когда у него оторвалась пуговица.

— Посмотри, какая красивая булавочка, Альберинхен, — сказала мама. — Она пока что послужит тебе, а потом ты ее сохрани и всегда вспоминай этот день.

Так она и осталась у него. Он брал ее с собой в постель и всегда клал под подушку, а утром, проснувшись, проверял, на месте ли она. Булавка была для него дороже всего на свете.

Однажды бабушка Закс-Готская вошла в спальню и, наклонившись над ним, увидела, что он тихонько плачет.

— Крошка ты моя, Альберинхен, — сказала она. — Что с тобой? Расскажи бабушке.

— Я хочу видеть маму, — пролепетал он.

Помолчав, бабушка ласково сказала:

— Не плачь. Плачут только младенцы. А тебе нужно быть храбрым и сильным. Иначе ты не сможешь жениться на маленькой принцессе из Кенсингтона.

Альберту исполнилось десять. Он уже больше не разражался слезами, чтобы добиться своего. Со своим братом Эрнестом он был неразлучен, и хотя временами они дрались, их дружба с годами становилась все крепче. Ни один брат не чувствовал себя спокойно без другого. Они столь же отличались характером, сколь и внешне. Эрнест был высокий, Альберт — чуть пониже; Эрнест — крепкий, Альберт — хрупкого телосложения. У Эрнеста были дерзкие черные глаза и бледная кожа, Альберт — весь какой-то бело-розовый, со светлыми волосами и голубыми глазами. У Эрнеста уже временами появлялся блуждающий взгляд, и он любил шутить со смазливыми девушками в замках отца; Альберта они совершенно не интересовали: его вполне устраивало общество учителя и брата. Единственные женщины, с которыми он чувствовал себя по-прежнему хорошо, были его бабушки.

Свою мать он так и не смог забыть. Правда, теперь он уже имел смутное представление о том, что произошло, так как Эрнест давно успел все разузнать.

— У нее был любовник, — сказал брат, — поэтому ей пришлось уехать. Отец развелся с ней.

Эрнест объяснил ему, что это значит, и на Альберта это подействовало удручающе. Значит, в его семье случилось что-то ужасное и постыдное! Вот почему никто не хотел ему ничего говорить. Оглядываясь назад, он видел маленького Альберинхена, который любил свою мать больше, чем кого бы то ни было, за исключением себя самого. Она была такой красивой — красивее всех, и кто еще мог любить его так, как она! Никто, кроме нее, не мог дать ему почувствовать, что он любим; никто, просто находясь рядом, не мог дать ему ощущения счастья и спокойствия так, как она.

Что-то изменилось в нем с ее исчезновением. Он не мог понять, что именно, но, может быть, благодаря этому всем сердцем принял герра Флоршютца и был рад, что его избавили от нянек. Он не хотел смотреть на женщин: они напоминали ему о матери, о чем-то нехорошем. Он продолжал любить ее, и что бы она ни сделала и как бы это ни называлось — а Эрнест намекал, что совершенное ею было просто ужасно, — он считал, что будет любить ее всегда. Золотая булавка, которую она ему дала, оставалась его самым большим сокровищем. Общество женщин только усиливало его замешательство, поскольку в их присутствии он невольно начинал думать о существовании чего-то не очень понятного, но явно постыдного.