— Кто там? — послышался мужской бас тетки Галины.

— Да я, — нетерпеливо ответил Федор. — Открывай.

Звякнул крючок, и вслед за этим раздался строгий голос, от которого Мишка вздрогнул, притаился.

— Где тебя носит? Уже утро, наверное, скоро? — басила тетка Галина.

— Какое там утро? — невозмутимо, спокойно ответил Федор. — На собрании был…

— Что-то каждый вечер собрания. И даже в выходной?

— Ну, а что? Во время занятий должны быть собрания, да?

— Ты дождешься, доберется отец до школы как-нибудь, достанется тебе, — пригрозила она и повернулась уходить.

— Да пусть добирается. Я человека спас, а ты…

— Какого человека? — она быстро обернулась и, увидев Мишку, нагнулась над ним. — Мишка? Ах ты стервец эдакий! Что ж это ты с матерью-то делаешь? Она, бедная, без отца бьется с вами, как рыба об лед, в люди выводит, а ты, значит… Она тут уже весь поселок обегала, все слезы выплакала, — и тетка Галина как была без пальто, сунула лишь ноги в стоявшие у двери чьи-то галоши, схватила Мишку за руку и потащила его по улице домой.

…Несмотря на то что Мишка лег спать поздно, проснулся он чуть свет. Его разбудил тревожный бабушкин голос. Не успев открыть двери, она спросила:

— Ну что, нашелся?

— Нашелся. Спит, — ответила мать, вздыхая.

Мишка услышал приближающиеся бабушкины шаги, крепче закрыл глаза, притворился спящим.

— Где ж он был?

— Федор Галинин ночью в поезде поймал.

«Поймал, — повторил про себя Мишка. — Что я, зверь какой?»

— Била?

Мать ничего не ответила.

— Не бей, — твердо сказала бабушка. — Ребенок и так пережил, видишь — и во сне бедняжка вздыхает. А что это у тебя уголь прямо на полу?

— Да все потому ж. Бабу вчера слепил, надел на нее ведро, а его ночью мальчишки унесли. За один день столько шкоды — ведро пропало, керосину не купил, бидон куда-то девал, деньги украл и проиграл. Ну? И не бить? А как же учить его? Что ж из него будет, когда вырастет? Бандит?

Мать говорила сквозь слезы, и Мишке тоже хотелось плакать: не везет ему в жизни… Ведь всего этого могло не случиться, если бы он заранее знал, что будет потом. А так…

— Сама виновата… — сказала бабушка.

Мишка, затаив дыхание, прислушивался. Бабушка повторила:

— Да, сама. Говорю — выходи замуж. Человек находится хороший, самостоятельный. Детей возьмет в руки, да и ты с детьми больше будешь. А так и себя мучишь, и дети растут вкось. Мальчик уже вон куда пошел, воровать начал, а у тебя еще девочка есть, она совсем без матери не может. Выходи, говорю, замуж, пока человек находится, не артачься.

— Да что ж я, не живая, что ли? — тихо спросила мать. — Хочется мне мучиться? Но не лежит душа к нему, не люблю…

— Про любовь заговорила, — укоризненно сказала бабушка. — В твои-то годы! Да с двумя детьми! Какая уж тут любовь? Находится человек — выходи, и все тут. А остальное прибудет… Привыкнешь — и будете жить.

Мать не ответила. Мишка насторожился, задумался.

Из книг, да и из жизни он хорошо знал, что такое злая мачеха, отчим. Наслышался. Об этом часто говорила и мать.

Обычно, когда бабушка советовала ей выйти замуж — найти себе мужа, а детям — отца, — она отвечала:

— Кому нужны чужие дети? Нет, буду сама воспитывать.

Сейчас за все время разговора мать ни разу не возразила бабушке решительно. Она почему-то молчала.

«Еще не хватало, чтобы мать вышла замуж. Попадется какой-нибудь, будет бить…» — думал он.

…Внезапно вспомнился отец. Давно это было, но Мишка ясно помнит отца. Вот он пришел с работы грязный, но веселый. Белые зубы сверкают, как у негра.

— Ну, Мишук, пляши: принес тебе, что просил.

— Опять гостинцы? — недовольно говорит мать. — Балуешь ты его, сластеной будет.

Отец улыбается: «Ничего ты, мать, не понимаешь!» Смотрит на Мишку:

— Что молчишь?

— Гвозди? — неуверенно спрашивает он.

— Угадал!

И через некоторое время Мишка — пятилетний карапуз — сидит у отца на коленях и вколачивает маленькие гвозди прямо в крышку стола. Отец доволен, смеется, мать ругается: стол портит.

— Да ты погоди шуметь, посмотри, как он ловко бьет. Ну-ка, Мишук, покажи! Ты видишь, за два удара вгоняет гвоздь, и ни разу по пальцу не зацепил! Молодец! Подрастешь — соберу тебе весь инструмент, учись мастерить.

Вспоминается Мишке и другой случай. Делал он как-то ветряную мельницу, порезал палец, но мельница не получалась. Отец увидел, спросил, что он делает.

— Ветряк, — сказал Мишка.

Отец помог ему, и через несколько минут завертелся на ветру маленький ветрячок. А потом отец приделал к его хвосту приспособление, и ветряк сам поворачивался навстречу ветру…

Отец… Никогда Мишка не забудет его. И никто ему, конечно, не заменит родного отца, в этом Мишка уверен. Хотя и хранится у матери страшное извещение о гибели его на фронте, он все же ждет его: не верится, что отец не вернется…

Потом Мишка попытался представить себе нового отца и не смог. То он был похож на парикмахера из рассказа «Петька на даче» и то и дело кричал на Мишку: «Мальчик, воды!» — и поминутно грозил: «Вот погоди!», то он предстал перед ним в образе злого Беккера, который хочет сделать из Мишки «гуттаперчевого мальчика», выгибает ему назад плечи, выкручивает руки, давит между лопатками…

Бабушка и мать о чем-то тихо разговаривают, но он больше не прислушивается к ним, задумался о своем. Мерный шепот их убаюкивает Мишку, и он снова засыпает.

Время лечит. Заврачевало оно и эту Мишкину рану. Постепенно все забылось, мать успокоилась. После того случая Мишка присмирел, учиться стал прилежнее, хотя по-прежнему без желания. Теперь он больше занимался домашними делами, «по хозяйству». Мать довольна, бабушка, когда приходила, похваливала, и Мишке было приятно.

В выходной день он решил сделать на дверь приспособление, чтобы она могла сама запираться. Уж очень надоело ему вставать по утрам и закрывать ее за матерью, когда та уходила в дневную смену. «Сделать бы автомат!» — мечтал не раз Мишка и придумывал разные хитроумные изобретения. Но все они были не под силу ему. Теперь он, наконец, придумал: сделает на засове зазубрины, и мать сможет задвигать его снаружи крючком через отверстие в двери.

Мишка попросил у соседей молоток и зубило, вытащил засов — полуметровый плоский кусок железа, с трудом установил его ребром на рельс, приставил зубило и, хекнув, ударил. Засов со звоном упал, и его снова пришлось устанавливать. После второго удара случилось то же самое, и Мишка, сдвинув на затылок шапку, почесал лоб. Не хватало рук: в одной он держал молоток, в другой — зубило. А засов держать нечем.

— Да-а — сказал он, напряженно соображая, как ему приспособиться, — Так можно провозиться до морковкина дня. — И, ничего не придумав, крикнул: — Настя, иди подержи засов.

Настя выглянула в сенцы, спросила:

— Чего тебе?

— Оденься. Подержишь вот…

— Ну да! Делать мне нечего?

Это Мишку взорвало. С молотком и зубилом в руках он вошел в комнату. Увидев разъяренного брата, Настя подбежала к матери, ища защиты.

— Опять сцепились? — мать взглянула на Мишку.

Сдерживая себя, он как можно спокойнее объяснил:

— Пусть подержит задвижку, а то мне никак…

— Отстаньте вы от меня, — отмахнулась мать.

Мишка обиделся. Он бросил на пол молоток, зубило, закричал:

— Ну и не надо! Мне тоже не надо! Тогда не буди меня утром закрывать дверь, пусть лохматая сама встает. Я больше не буду вставать. Сказал, не буду — и не буду! — Он выскочил в сенцы.

— Иди помоги, что там у него… — сказала мать.

Настя молча оделась, подняла молоток и зубило, вышла к Мишке.

— Давай, что держать?

Тот взглянул на нее исподлобья, сунул ей в руки засов, буркнул:

— Держи… Ребром на рельсе.