«И откуда она берется, эта трусость? Так вот вроде ничего, а коснись какое дело, сразу — тык-мык…» Яшка совсем разобиделся на себя, сел на ящик, положил голову на руки, стал думать. Думал, думал, да и задремал. Крепко, видно, задремал, не заметил, как и машина остановилась. Услышал голос шофера:

— Не вывалился наш пассажир? Нет? Цел пока?

Встрепенулся Яшка, подумал, приехали.

— Уже Ковель, да?

— Нет, сынок. Маленький перекур. Мерин пить захотел, напоить надо, совсем запарился, бедняга. Не молодой уж, — шофер похлопал ладонью по серому от пыли капоту, железо задребезжало. Накинул на пробку радиатора тряпку и, далёко отстранясь и отвернув лицо, открыл ее. Белый, густой пар вырвался из-под руки, заслонил шофера. В радиаторе булькала вода, мотор потрескивал, остывая. — Чай пить можно, — пошутил шофер, взял ведерко, сделанное из старой камеры, сбежал по тропке с насыпи.

Яшка увязался за ним.

— Пойду тоже попыо.

Шарип окликнул его:

— Принеси и мне мал-мал водичка-холодичка, — он отстегнул и бросил Яшке немецкую фляжку.

Тот ловко поймал ее и побежал догонять шофера, который направился к беленьким хаткам, видневшимся за деревьями.

Они шли через сад. Вишни уже зацветали, и над ними стоял ровный, настроенный на одну моту пчелиный гомон. Яблоньки еще держались, но по всему было видно, что через день-два они заполонят весь сад бело-розовым цветом.

Отводя в сторону ветки с набухшими почками, шофер не отпускал их, пока не перехватывал Яшка. Старый солдат брал ветку осторожно — двумя пальцами, слегка прикасаясь к голому стерженьку так, чтобы не задеть почку. Яшка старался схватить ветку за то же место, что и шофер, и всякий раз натыкался на его шершавую, испещренную черными трещинами руку.

Неожиданно шофер остановился, и Яшка ткнулся носом б его выгоревшую и вылинявшую гимнастерку.

— Ой, я нечаянно… — пробормотал Яшка.

Но шофер не ответил, он молча смотрел вперед. Яшка высунулся из-за его спины и остолбенел: перед ними лежало сожженное село. Те беленькие хатки (их было две или три), которые Яшка видел сквозь деревья, стояли без крыш, и были они вовсе не белые, а обгоревшие, закопченные. Хатки смотрели на мир пустыми черными глазницами окон печально и тоскливо.

Дальше, до самого конца улицы — одни пепелища, и на них только длинные, уродливо большеголовые печные трубы. На некоторых печах сохранились подсиненная побелка, нарисованные цветочки, голубки. Деревья возле изб обгоревшие, одни совсем голые, с черными ветками-обрубками, воздетыми к небу, на других, которые стояли подальше от пожара, шевелилась редкая листва и то лишь с одной, внешней стороны.

Вдали, в самом конце улицы, где, похоже, была центральная площадь села, показалась группа людей — военные, гражданские, некоторые в белых халатах, наверное, врачи.

Когда шофер и Яшка подошли к ним, Яшка увидел, что у многих в руках были блокноты и фотоаппараты, люди беспрерывно что-то записывали и фотографировали. Несколько человек, кроме того, снимали кинокамерой, и Яшка во все глаза уставился на них. Ему было интересно, как они молча, одними жестами переговариваются между собой и удивительно понимают друг друга. По еле заметному кивку старшего — в берете и с аппаратом — остальные быстро перебегали с места на место, переносили какие-то ящики, треноги, перетягивали толстые, похожие на садовый шланг, провода. Один, с большим блестящим листом железа, держался все время в отдалении и, направляя, как зеркалом, огромный солнечный зайчик, высвечивал затененные лица.

Майор в расстегнутой шинели громко, словно кому-то глухому, сказал:

— Папаша, расскажите нам все по порядку. Комиссия должна знать точные факты, чтобы предъявить обвинение палачам. Припомните, где вы были, когда появились каратели, откуда они ворвались в село, с чего все началось. Все по порядку. Спокойно, не волнуйтесь.

Только теперь заметил Яшка в центре толпы старичка — низенького, седенького, в стеганой фуфайке. Он мял в руках свою кепку и, поглядывая испуганными глазами, кивал в ответ на слова майора. Но Яшке почему-то казалось, что старичок кивает просто так, с перепугу, что он не слышит майора и рассказать ничего не сможет.

— Как ваша фамилия и сколько вам лет? — спросил майор, и старичок вдруг четко ответил:

— Спирка… Андрий Григорьевич Спирка. Мне пятьдесят девять рокив.

— Где ваша хата стояла, Андрей Григорьевич?

Спирка закивал головой:

— Сейчас все расскажу… Сейчас… — Он повернулся и, вытянув руку, проговорил: — Вот тут была моя хата.

И в той стороне, куда показывал старик, сразу все расступились, образовав полукруг, стали смотреть на пепелище.

И Спирка с вытянутой рукой смотрел на кучу золы, над которой высилась обгоревшая труба.

Яшка взглянул на старика и увидел, что рука его дрожит и мускулы на лице подергиваются, дрожат, словно под током. Майор тоже это заметил, подошел к старику, взял его руку в свои ладони, словно хотел согреть ее, заговорил мягко:

— Где вы были, когда в село ворвались фашисты?

— А вот на этом месте. Я вышел до колодца воды набрать. И тут — они. Впереди броневик, за ним мотоциклы. Броневик в конец проехал, вон туда.

— Много их было?

— Много! — вылинявшие голубые глаза старика были растерянны. — Много! Я думал, на постой якаясь часть заехала. Повернувся опять у двор, а меня схватил немец, показал — стой, мол, на месте. Тут же начали выгонять всех из хат. Мужиков — в сторону, в одну кучу, а жинок та дитэй — в другую.

— Где это было? — уточнил майор.

— Да тут же. Вот там мужиков согнали, коло хаты Ивана Барды, а жинок отут вот, — старик указал на противоположную сторону улицы. — Меня тож до мужиков толкнули. Я упал, ведро уронил, когда стал поднимать его, немец ударил меня ногой. Но я все ж таки ведро взял. Не знаю, на шо оно мени. Не думал же, шо такое будет. Тут уже було человек десять. И я…. Стоим ждем. Гонють с дальних краев села. Мужиков до нас, жинок и дитэй — в сторону. У Грицька Саливона хлопчик рокив шисть-симь, вцепывся в руку батька, кричит: «Я с тобою, тато!» Его до матери, а он — с батьком. Так и остався… Ну, а потим нас у хату Ивана Барды… У него хата велика була. Загнали и закрыли. А потом у викна почалы гранаты бросать. Шо там было! Кто кричит: «Рятуйте!», кто: «Добейте!»… Я упал в углу у печки и так лежал. А потом почався дым — хата вже горела. И тут, хто живый был, стали в окна прыгать, а нимцы з автомата стреляют. Я тогда знову назад. А колы вже дыхать нияк було, — старик взял себя за горло правой рукой, показал, как его давило удушье, — то я решився выбраться з хаты. И полиз знову до викна. Кругом дым, ничего не видно. Прыгнув и побиг на огород. Почали стрелять, а я по-за дымом, по-за дымом, а тут сад — и в лес.

Старик умолк и смотрел в землю, словно хотел вспомнить еще что-то и не мог. Все молчали. Тогда майор опять к нему с вопросом:

— А женщин когда стали расстреливать?

— Этого я вже не бачив. Но рассказують: когда нас загнали в хату и подпалили, то жинки кто кинувся до нимцив просить, шоб спасли, а кто до лесу — убегать стали. Тут нимцы и начали их с автоматов. Мало кто спасся. Вот Катря: — старик кивнул на стоявшую в стороне женщину.

Она, казалось, никого и ничего не слышала, стояла, сложив на животе руки и склонив голову, о чем-то думала. Даже когда старик назвал ее, она не двинулась с места, и ни один мускул на ее лице не дрогнул.

— Ну, а эта история, с младенцами?..

— Это ще мы стояли… Уже всех согнали, а нимцы на нас кричали: «Век! Век!», значит — «Иди! Иди!» — и показывают, куда идти. И тут жинка Митри Кавуна подбежала к офицеру и стала просить, шоб нас не губили, шоб дитэй пожалели, вот таких, яку нее на руках, маленьких. И она простягла дитину, шоб он побачив. А офицер шось прокричав, пидскочив солдат, схватил эту дитину у Митриной жинки да и у колодезь. Поднялся гвалт. Нас погнали, а там, я вже цього не бачив, люди казали, шо солдаты начали отнимать дитэй у жинок и кидать их у колодезь.