Нож заинтересовал солдат, он переходил из рук в руки, и каждый отзывался о нем с похвалой. А Яшка все думал о Гале — какая она: с первой ведь встречи всю душу перевернула. Добрая, ласковая… И звать стала по-своему — Яня, Андрюха. Чудно. Их так никогда никто не звал. А хорошо: «Яня, Янечка»… — повторял про себя Яшка, и было ему немножко смешно и приятно.

Солдатам нож дал целую тему для разговора, и они все еще не могли успокоиться.

— На такие штуки фриц горазд.

— Готовились к войне, все продумали: котелки, ножи, фляжки. А у нас вначале котелки были еще, наверное, времен Суворова, в которых солдаты сами себе кашу на кострах варили.

— Вообще русский солдат самый выносливый. Что в харчах, что в одеже — было б тепло да сытно. А то и впроголодь. А немец — ему давай шоколад. Одеколон, гад, таскает с собой. Взяли одного офицера, а у него портмоне с застежкой. Так что ж, вы думаете, там было? Ножнички, пилочка для когтей, зубочистка. Культурный, гад, а людей вешал. По фотографиям установили.

— То что! Вот мы генерала одного захватили — было дело! Ну с ним, понятно, ласково обходились — важная птица. Харчи ему получше и все такое прочее. А он недовольство заявил: плохо обращаются. Что такое, в чем дело? Оказалось, на двор их благородия не могут сходить, нужна ему специальная бумага. Туалетная называется.

Поднялся хохот. Солдаты смеялись уже не над генералом, а над теми шутками, которые сами придумывали и приписывали генералу.

— А мы ему немецких газет с картинками, — продолжал рассказчик. — На, читай, «Иллюстрирте» какое-то. Бумага хорошая — плотная, гладкая. Не нравится!

— Американцы тоже такие.

— Ну не скажи.

— Что «не скажи»! Они только техникой берут. Разбомбят все, а потом идут. А вон в Арденнах немцы наперли чуть, они и драпанули. Слышал я, у них в дивизии больше половины людей обслуживанием заняты: парикмахеры, прачки, увеселители. Даже батальон каких-то пастерилизаторов.

— Сочиняй! Какой же он солдат, если за него прислуга все делает?

— Так и я о том же.

Разговоры то серьезные, то шуточные не умолкали.

Сержант был старшим в вагоне, он сопровождал раненых и заботился о них как добрая няня. Когда все угомонились и поезд, постукивая, отсчитывал километры, оставляя позади себя поля и перелески, сержант стоял, облокотившись о перекладину, курил самокрутку, смотрел на пробегавшие мимо деревни, говорил вслух:

— Чудно живут, хуторами. Вон изба, да аж вон где… Попробуй объедини их в колхоз…

— Делянки… Все поле в делянках. Чудно, давно такого не видел.

— Пашет. Лошадкой пашет свой лоскуток. Один в поле…

Солдат с перевязанной головой переложил матрац к краю, тоже смотрел через открытую дверь, любовался природой.

— Откуда будешь, отец? — спросил он у сержанта.

— Я-то? Орловский я. Город Новосиль слыхал? Нет? — сержант подумал, согласился: — Оно, конешно, город маленький… Но, сказывают, древний. Татары еще жгли его, крепостью был наш город. Сказывают, в старину звался просто Силь, а потом, как татары сожгли его, русские заново отстроили и назвали Новый Силь. Так и пошло. А сам я из Заречья, село под Новосилем такое есть. Места у нас хорошие: речка под горой течет — Зуша, леса. Земля добрая, чернозем. Помню, копали ямы под столбы для электричества, глубокие ямы, а до глины так и не докапывались — все чернозем. Хлеб родит, картошки вот такие бывают, — сержант зажал цигарку зубами, сложил два кулака вместе, показал солдату. — Ей-богу, не вру.

— Не пришлось побывать дома? Как там?

— Не. За всю войну ни одна дорожка не привела взглянуть. — Он помолчал. — Да что ж там, оно известно как: немец побывал, так уж тут добра не жди. Пишут — бабы одни да инвалиды с фронту стали вертаться.

— Сеют, наверное, сейчас ваши?

— Сеют, если есть что сеять.

— Папаша, у тебя, видать, махорочка отечественная? Угостил бы? А то смерть как надоели трофейные сигареты. Они ж не из настоящего табака, эрзац.

— Это как же «эрзац»? — удивился сержант, доставая кисет.

— Морскую траву польют никотином — вот тебе и табак.

— Тьфу, гадость, придумают же, — сержант подал кисет солдату: — На, закури, сделай одолжение. Настоящая, кременчугская. Кто еще имеет желание, курите, — пригласил сержант.

Солдат отсыпал себе в клочок газеты махорки, кисет протянул соседу:

— Будешь? А ты, сын полка?..

Догадался Яшка, что тот к нему обращается, сказал:

— Я не курю.

— Не совращай, он ишо дите, — сержант отобрал кисет, передал на другую сторону.

— А ты правда сын полка? — не унимался солдат.

— Нет…

— То-то я вижу: без обмундирования, вроде как гражданский.

— Не тревожь его, — вступился за Яшку сержант, — тяжело ему. — Он подошел, потрогал Яшку за ногу, спросил: — Может, есть хочешь, сыночек? Так ты того, не стесняйся, попроси — я тебе помогу.

— Нет, не хочется пока…

— Ну смотри… А то не таись, будь по-простому, тут нее свои. — И он снова обратился к солдату: — А тебя в голову ранило? Редко с перевязанной головой встречал.

— Повезло мне, папаша. С пробитыми головами остаются на месте.

— Да, повезло, верно.

Кисет переходил из рук в руки и возвратился к хозяину изрядно отощавшим. Закурили почти все, и разговор после этого снова оживился. Теперь уже говорили о том, какие случаи бывали на фронте. Один рассказал о солдате, которому пуля попала в лоб и прошла под черепом, не задев мозг. Солдат тот будто бы быстро вылечился и снова пошел на передовую воевать. Рассказчику не верили. Но его поддержал Яшкин сосед:

— Вполне возможно. У нас во взводе был ефрейтор. Ему пуля попала в верхнюю губу и вышла в затылок. И ничего. Только середку губы при заживлении вверх поддернуло и раздвоенная стала губа, как у зайца, а больше никаких следов.

Бежит поезд, отсчитывают километры колеса, на остановках не очень задерживается. Подойдет человек, спросит, все ли в порядке, ответит сержант свое излюбленное: «порядок, как в танковых частях», глядишь, вскоре вагон начинает потрескивать — поезд осторожно трогается и уж снова в пути.

Бежит поезд, не стоит на месте, а Яшке кажется, что дороге не будет конца. Разморила она его совсем. Лежит он на правой щеке, дышит терпким запахом соломы, глотнуть бы свежего ветерка, да неоткуда ему тут взяться. Есть не хочется, а сержант настаивает. Сам достал из Яшкиного узла продукты, намазал хлеб тушонкой, сунул в руку.

— Ешь, сынок. Есть надо, иначе организм отощает — трудно ему будет бороться супротив болезни. — Шершавой ладонью с короткими, желтыми от махорки пальцами потрогал Яшкин лоб, покачал головой. — Горячий. Но ты крепись, скоро будем на месте.

— А место далеко ли? — спросил кто-то из солдат. — Или это военная тайна?

— До Бреста. А там узнаем, — и снова к Яшке: — Повязка как у тебя, не развязалась?

— Нет, только чешется под ней.

— Это хорошо. Рана чешется — значит на зажив дело пошло.

— Перебинтовать бы?.. — попросил несмело Яшка.

— Часто менять повязку не рекомендуется, такой порядок. Скорее заживет. Потерпи. Организм молодой, скоро поправишься. Ну ложись как тебе удобно. Вот так вот.

И будто лекарство принял Яшка, так подействовал на него разговор с сержантом. И запах соломы будто стал приятней, и чесаться под бинтами будто перестало. А только поташнивало да голова горела по-прежнему.

В Брест эшелон пришел к вечеру второго дня. Тут Яшку ссадили с поезда и повели. Пропитанный махоркой старик сержант помахал ему на прощанье рукой, пожелал скорее поправляться.

Яшку привели в тускло освещенную комнату, посадили на скамейку и приказали раздеваться. В комнате пахло сыростью, по ногам откуда-то тянуло сквозняком. Стеклянный колпак на лампочке был затуманен мелкими капельками воды, словно его держали над паром.

Оглядывая предбанник, Яшка медленно раздевался. Появилась полная, подвижная женщина. Быстрой, раскачивающейся походкой она подошла к Яшке, упрекнула его: